случае равносильно плюнуть самому себе в душу! Вернуться — значит пойти на компромисс, на первый крупный компромисс с собственными убеждениями. Первый компромисс, за ним последуют другие, компромиссы во всем и со всеми, и вот ты такой же, как и те, кого презирал всей душой… А зачем, собственно, во имя чего? Ради счастливого детства моих детей, говорил мне внутренний голос, разве этого мало, ведь это самый веский аргумент, взгляни на весы, чашечки их склоняются к детям…

— Посмотри на меня, я стою на краю могилы, в такие минуты говорят только правду, — тихим голосом сказал дядя. — Вернулся я домой из плена, ты знаешь, что я нашел дома. Горько мне было, но поверь, не было женщины лучше, чем моя согрешившая жена. Как это случилось, что случилось? Ну, случилось и случилось. А потом мы прожили вместе сорок счастливых лет. — Речь его не отличалась последовательностью, но я понимал его. — Разве я мог прожить такую жизнь с другой? Сомневаюсь. А ребенок умер от воспаления легких на четвертом годике. Милый был ребенок, я его очень полюбил. Я плакал, когда он метался в жару, ведь он ни в чем не был виноват… И видишь, мои дети оба живы, но у них нет для меня времени. Правда, Штефан далеко, из Аргентины путь неблизкий, а Маришка, та не за морем, и все-таки ни разу не приехала…

Дядины слова прервал сигнал автомобиля. Машина наконец пришла, но в самую неподходящую минуту.

— Мне надо ехать, — сказал я. — До свидания, я вернусь в среду или в четверг, — торопливо добавил я и поспешил к выходу.

— Зайди домой, не забудь, — крикнул мне вслед дядя и еще что-то сказал, но я уже не расслышал, потому что шофер дал газ и дядины слова слились с ревом мотора прежде, чем достигли моих ушей.

Я сел в машину, и шофер, чувствуя свою вину за опоздание, стремительно рванул вперед. Когда я оглянулся, мы уже свернули на главную магистраль.

Из поездки я вернулся совершенно измотанный в среду ночью, а точнее, в четверг под утро. К детям я не заехал и на сей раз, хотя мы дважды пересекли город, в котором они жили. Дядя опять будет мной недоволен, подумал я, забираясь в постель. И это была последняя мысль, которая мелькнула у меня в голове. Вслед за тем я провалился в глубокий сон, из которого вынырнул только к полудню.

Я проснулся и продолжал лежать в постели. Болела голова, настроение было скверное. Похоже, у меня начинался грипп. Черт его знает, нет ли у меня температуры, подумал я и вспомнил, что опять забыл купить термометр. Пойду к дядюшке, смерю там температуру, решил я и встал с кровати.

Я вошел в дядин дом. На первый взгляд все было в полном порядке. Маргита сидела в кухне за столом и беззвучно шевелила губами. Мне показалось, что она молится. На ней было праздничное платье. Какой же сегодня праздник, начал вспоминать я, но это было пустое занятие, потому что я давно перестал ориентироваться в церковных праздниках.

Увидев меня, Маргита подошла ко мне, схватила за руку и тихо повела к полуоткрытым дверям в горницу.

Я все еще ничего не понимал, на языке у меня все еще вертелся вопрос: «А где дядя?»

И только когда Маргита распахнула двери настежь и я увидел прямо перед собой на разостланной постели застывшее желтое восковое лицо, я понял, что нет никакого праздника и что передо мной такое знакомое и все же как будто чужое дядюшкино лицо.

Я прислонился к дверному косяку. Маргита все еще держала меня за руку, и не будь этой успокоительной близости ее руки, я в ту же минуту, как узнал правду, наверняка рухнул бы на пол, сбитый с ног накатившейся на меня слабостью.

Мы тихонько вернулись в кухню.

Долго молчали. Потом Маргита заговорила:

— Во вторник вечером он рано лег спать. Дышал с трудом, я хотела послать за доктором, но он не позволил. Потом ему стало хуже, и я уже не стала его слушаться, побежала на ферму, и заведующий позвонил доктору. «Скорая помощь» приехала очень быстро, но помочь ему уже не смогли, он так и умер в своей постели, его и в больницу не брали.

— Во вторник вечером, — сказал я и опять умолк.

— Я уже и гроб заказала, завтра привезут, Пакан заедет за ним на тракторе, — сказала Маргита.

— Что же ты меня не разбудила, я целый день проспал.

— А зачем было тебя будить — все, что нужно, мы и завтра успеем сделать.

— А я спал себе, как будто ничего не случилось, я даже не подозревал, что его уже нет в живых…

— Никто не знает, когда пробьет его час, — тяжко вздохнула Маргита, и снова мы долго сидели в молчании.

— Надо бы послать телеграммы, — предложил я, когда немного пришел в себя.

— Телеграммы?

— Ты скажи, кому их послать, продиктуй адреса, — я вытащил из кармана карандаш. — Я сейчас запишу, а утром забегу на почту.

— Ничего не записывай, — сказала Маргита. — Убери записную книжку, Рудко. Я тебе ничего не скажу.

— Как это?

— Некому посылать телеграммы.

— А Маришка, ей тоже не пошлем?

— Если уж непременно хочешь, можешь послать. Она живет где-то в пограничье. Как-то на рождество, года три назад, она прислала открытку и приписала там свой адрес. Открытка, должно быть, в шкафчике, поищи, коли хочешь.

Я вытащил из шкафчика жестяную коробку, в которой дядя хранил разные бумаги, выложил на стол все ее содержимое и долго копался. Но открытки не нашел.

— Ее здесь нет, ты не знаешь, где еще она может быть?

— Бог весть, — ответила Маргита. — Да не ищи ты.

— Маришка наверняка приехала бы, не поверю, чтобы она не приехала, — перебил я Маргиту.

— Все равно почта ее не найдет, там, где она жила три года назад, ее, конечно, уже нет. Ее каждый год видят в новом месте и с новым мужчиной. Люди, которые ездят в Чехию на уборку сахарной свеклы, встречали ее. Таскается там с кем попало, — открыла мне Маргита то, о чем я до сих пор и не подозревал.

— А Штефан?

— Ох, как же он сможет приехать из такой дали, нет, не отправляй ему телеграмму, — сказала она. — После я напишу ему письмо, дам знать о случившемся.

— А остальная родня?

— Кто, какая родня? Все уже померли — ровесники, братья, сестры, — все уже там, одна я тут осталась, — прошептала она задумчиво и вытерла глаза кончиком фартука.

Господи боже,