Я все еще чувствовал себя виноватым — из-за вазы. Идиотизм, но я ничего не мог с собой поделать: мне казалось, что я причинил кому-то боль, разбил нечто большее, чем фарфор. И в то же время этот нарушенный моим вторжением сон дал мне ощущение собственной силы, которого было немного стыдно. Я лишил невинности этот дом. И чувства испытывал те же, что могла бы внушить мне девушка: гордость, восторг, страх перед последствиями и — главное — удивление от того, что она досталась мне непорочной. Как объяснить, что ничего не украдено, все цело, даже не обветшало? Вся ли вилла в такой сохранности? Я сгорал от желания вернуться туда сегодня же, сейчас — а потом вдруг разбитая ваза вспоминалась мне, как знак, как предостережение.

Я расплатился по счету, который моя жена принялась мстительным тоном комментировать, шагая по тротуару. Я-де хотел сэкономить, заставив их провести отпуск на пустыре, и в первый же вечер промотал весь отпускной бюджет в дрянной забегаловке — как это на меня похоже. Стемнело, над пляжем встречались влюбленные парочки, подростки гуртовались там и сям вокруг гитары. От запахов масла и жареного сала еще тяжелее казался поднимавшийся от асфальта жар. Мне было хорошо. Взбудораженный агрессивным непониманием этой женщины, которую я больше не любил — даже в прошедшем времени, — я чувствовал себя свободным.

Стефани, уже освоившаяся здесь, привела нас в «единственный мало-мальски путный», по мнению местных знатоков, клуб. Это была смесь готики и вестерна: скелеты в мантильях, индейские седла на балюстрадах, гирлянды чеснока, подвешенные к потолку и официанты в боевой раскраске, одетые вампирами. Я дергался в ритмах кислотного рока и кантри-латино, которые диджей виртуозно смешивал на своей аппаратуре. Стеф, посмеиваясь, наставляла: двигай руками, вращай корпусом, меньше подпрыгивай, покружи меня. Я подражал движениям танцующих вокруг. Когда меня толкали, улыбался, извиняясь. Я хлопал в ладоши, щелкал пальцами, я взмок, хоть выжимай, чувствовал себя смешным и нелепым, и мне это нравилось.

— Ты силен! — радовалась дочка.

Ее тело в обтягивающем стрейче плавно колыхалось. Мы с ней давно были чужими, но в этот вечер удивили друг друга. Я перестал быть в ее глазах ходячим клише, а сам больше не смотрел на нее как на девчонку, вырядившуюся женщиной. Грохочущая музыка и лучи софитов по-новому сблизили нас. На другом конце зала, в нише у бара Жан-Поль снимал подгулявшую блондинку, усиленно хмурясь, чтобы казаться старше, — я сам когда-то так делал, и эта техника принесла плоды со всех точек зрения: сегодня я выгляжу на все свои и мне нет нужды притворяться угрюмым.

Кристина сидела у колонны и, положив локти на стол, комкала оставленные официантом чеки. В силу привычки копить претензии она обеспечивала себе мигрень ударной дозой рома с апельсиновым соком, чтобы завтра с утра предъявить нам счет за славный вечер, который ей не удалось нам испортить.

Начался медленный танец, и чья-то тяжелая рука вдруг легла мне на плечо. Я обернулся и увидел верзилу в джинсах, со спичкой в углу рта.

— Можно?

Он отстранил меня, выплюнул спичку и притиснул к себе Стефани. Распознав в глазах дочери посылаемый мне сигнал бедствия, я удержал верзилу, опустив руку на его плечо.

— Нет. Нельзя.

Он смерил меня взглядом с насмешливой миной, сознавая превосходство своего возраста, равного половине моего.

— Нарываешься, дедок?

Я видел, как вскочила у колонны Кристина. Как открыла рот, чтобы крикнуть: «Этьен!» — точно оскалившемуся псу свистнуть. Я представил себе ехидную ухмылку парня, разочарованное лицо Стефани и насмешки в глазах посторонних людей. И, не раздумывая, боднул его головой в живот. Верзила отлетел назад под визг отскочившей парочки.

Музыка продолжала играть, софиты мигали. Ногти Стефани впились в мою руку. Парень медленно поднялся, держась рукой за лоб. Подвигал челюстью, подобрался, глядя на меня. Кольцо вокруг нас расширилось, только две томно обнявшиеся девушки еще продолжали танцевать. Какой-то служащий дискотеки подбежал узнать, что происходит, двое в коже и кепочках остановили его. Мне не было страшно, я стоял, смотрел в лицо противнику и ждал. До меня с опозданием дошел смысл моей реакции, суть моего жеста. Верзила наморщил нос — и вдруг бросился на меня. От первого удара я согнулся пополам, второй пришелся в подбородок — и я рухнул наземь, слыша треск ломающейся мебели.

Но тотчас же вскочил на ноги. Из рассеченной надбровной дуги текла кровь, и я замолотил кулаками вслепую. Каждая боль, каждый удар вырывали меня из моей прежней тихой жизни, в которой я не роптал, не пер на рожон и предпочитал окольные пути. Мне хотелось бить, делать больно, хотелось за ту разбитую вазу сокрушить все остальное. Я ринулся очертя голову в ярость, в доселе неведомое, в иррациональное. Я нашел повод.

Вдруг меня оттащили назад. Что-то тяжелое сбило меня с ног, придавило сверху. Я не мог вздохнуть. Пытался согнуть колени под навалившимся на меня телом. Смутно слышал звуки, кто-то звал меня, и медленная музыка играла все громче… Оттолкнувшись ногами, я наконец сбросил с себя противника. Кто-то другой поднял меня и держал, пока тяжелые кулаки гуляли по моим ребрам. Потом раздался свист, топот — и наступила тишина.

* * *

Я пришел в себя и увидел Кристину за рулем. Я сидел сзади, все лицо было заклеено пластырем. Стефани сжимала мою руку.

— На сто евро ущерба! И хорошо еще, что его не забрали в участок. Он рехнулся, просто рехнулся!

— Послушай, мама, он только защищал меня, вот и все…

— А ты молчи лучше! Из-за кого мы вообще оказались в этом клубе, а?

Я хотел прикрикнуть на нее, чтобы оставила нас в покое, но голова была такая пустая, и потом, мне подумалось: какая разница?

Мне помогли подняться в трейлер, раздеться и лечь. Голоса, удаляясь, стихли. Весь остаток ночи я бил вазы и от конфуза просыпался. Только под утро уснул крепко. И опять все повторялось, от скрежета ставней до звона фарфора, но уже без «обрывов пленки». Да, я заново переживал посещение дома, как смотрят фильм, каждый раз обнаруживая все новые подробности. Я слышал звуки, рядом со мной завтракали, а я никак не мог вырваться из своего сна, я запутался в паутине, и ее нити растягивались, сжимались, словно дышали…

— Ты что, до завтра собираешься спать?

Голос Кристины замутил картину, разорвал нити. Я почувствовал головой перегородку, ногами скомканное одеяло; я не хотел возвращаться, хотел остаться в доме, дождаться возвращения женщины, которая приподнимала занавеску на фотографии, подкарауливая меня, которая сунет босые ноги в тапочки, поднимет с пола газету, а потом сядет за ломберный стол и закончит пасьянс…

— Уже полдвенадцатого, папа…

Я разлепил веки.

— Ну наконец-то! — фыркнула Кристина.

Дневной свет в трейлере обжег меня, и я сощурился. Увидел склонившееся надо мной встревоженное лицо Стефани, хотел улыбнуться ей. Челюсть пронзила боль. Я с трудом сел — болело все. Дочь поставила поднос мне на колени.