Он занимает все ваши мысли, и каждое утро вы уделяете ему столько же времени, сколько искуснейший из парикмахеров.

Пятый период. Парик заброшен. Господи! Как это скучно: снимать его каждый вечер и напяливать каждое утро!

Шестой период. Сквозь парик пробиваются седые волоски, он неплотно прилегает к голове и из-под темных искусственных волос, приподнятых воротником вашего фрака, выглядывает резко отличающаяся от них белоснежная полоска.

Седьмой период. Парик стал похож на пырей, а впрочем, вам на него — простите мне это выражение! — глубоко наплевать!

— Сударь! — окликает меня одна из умнейших женщин, изволивших пролить свет на многие проблемы, которые вставали передо мной при написании этой книги. — Что вы имеете в виду, когда толкуете про этот парик[135]?..

— Сударыня, — отвечаю я, — если мужчина перестает обращать внимание на свой парик, значит, он... он... он страдает недостатками, какими не страдает ваш муж.

— Но мой муж не... не слишком здоров; он не... не слишком любезен; он не...

— В таком случае, сударыня, он не обращает внимания на свой парик.

Мы взглянули друг на друга, она с искусно разыгранной чопорностью, я с едва заметной улыбкой.

— Я вижу, — сказал я, — что нужно особенно бережно относиться к слуху слабого пола, ибо это — целомудреннейшее из его чувств.

Я принял вид человека, знающего нечто очень важное, а красавица потупилась, словно предвидя, что речь моя заставит ее покраснеть.

— Сударыня, нынче никто не стал бы вешать министра за сказанное им «да» или «нет»; нынче Шатобриан не стал бы мучить Франсуазу де Фуа[136]; вдобавок ни у кого из нас нет длинной шпаги, чтобы тотчас отмстить любому обидчику. Меж тем в наш век, когда цивилизация развивается стремительно, когда любой наукой можно овладеть за двадцать четыре урока, на всем и вся отразилось стремление к совершенству. Мы не вправе больше говорить мужественным, резким и грубым языком наших предков. Наша эпоха — эпоха тончайших, сверкающих тканей, изящной мебели, роскошного фарфора — не может не быть эпохой перифраз и обиняков. Значит, наша обязанность — попытаться изобрести новое слово взамен комического выражения, какое употреблял Мольер: ведь язык этого великого человека, как заметил один современный автор, слишком волен для дам, почитающих газ слишком плотной материей для своих нарядов. Нынче не только ученым, но и светским людям известно пристрастие греков к мистериям. Эта поэтическая нация сумела окрасить древние предания своего отечества в баснословные тона. По велению греческих рапсодов, разом и поэтов, и романистов, цари становились богами, а их любовные похождения превращались в бессмертные аллегории. По мнению г-на Шомпре[137], лиценциата права, автора классического «Словаря мифологии», Лабиринт представлял собою «обнесенный оградой участок земли, засаженный деревьями и застроенный домами таким образом, что юноша, однажды вошедший за ограду, уже не мог отыскать выход». Перед ним то разбегались в разные стороны, то вновь пересекались многочисленные дорожки, меж которых цвели там и сям небольшие рощицы; среди кустарников, колючек и скал героя поджидал зверь, именуемый Минотавром. Минотавр же, сударыня, как вы, надеюсь, соблаговолите вспомнить, был самой грозной из всех рогатых тварей, о которых повествует мифология; дабы умилостивить его, афиняне обязались всякий год приносить ему в жертву ни много ни мало пятьдесят невинных дев; зная это, вы, сударыня, не совершите ту ошибку, какую совершил г-н Шомпре, перепутавший греческий Лабиринт с английским садом, и разглядите в хитроумной старинной басне тонкую аллегорию или, вернее сказать, правдивое и страшное изображение тех опасностей, какими чреват брак. Недавние раскопки в Геркулануме окончательно подтвердили нашу точку зрения. В самом деле, долгое время ученые, опираясь на некоторых древних авторов, полагали, что Минотавр был получеловек-полубык, однако на пятой геркуланумской мозаике у этого аллегорического чудовища все тело человеческое и только голова — бычья, причем не подлежит сомнению, что это именно Минотавр — ведь над ним склонился сразивший его Тезей. Так вот, сударыня, отчего бы нам, все больше подпадающим под власть лицемерия и не дерзающим смеяться так, как смеялись наши отцы, не призвать на помощь мифологию? Ведь обнаружив, что юная светская дама не умеет набросить на свое поведение тот покров, к какому не преминет прибегнуть дама порядочная, вы не высказываетесь кратко и ясно, как сделали наши предки; вы, по примеру многих уклончивых красавиц, говорите: «О да, она очень мила, но...» — «Но что?!.» — «Но она часто поступает непоследовательно...» Долго пытался я, сударыня, понять, что значит «непоследовательно» и, главное, отчего вы вкладываете в это слово смысл, решительно противоположный тому, в каком его употребляют обычно; но старания мои были напрасны. Выходит, Вер-Вер[138]был последним, кто изъяснялся точным языком наших предков, да и он, к несчастью, обращался лишь к невинным монахиням, чьи измены нисколько не задевали чести мужчин. Итак, я предлагаю считать, что, если женщина поступает непоследовательно, она минотавризирует своего мужа. Допустим, что минотавризированный — человек светский и пользуется некоторым уважением, — а многие мужья достойны самых искренних сожалений, — тогда, говоря о нем, вы добавляете с милой снисходительностью: «Господин А. человек весьма почтенный, а жена его очень хороша собой, но, говорят, они плохо ладят друг с другом». Так вот, сударыня, человек почтенный, но плохо ладящий со своей женой, муж, чья жена ведет себя непоследовательно, или муж минотавризированный — все это просто-напросто такой муж, каких живописал Мольер. Что же, богиня современного вкуса, кажутся вам сии выражения достаточно целомудренными?

— Ах, боже мой, — отвечала она с улыбкой, — если нечто существует, не все ли равно, как его назвать — двумя слогами или сотнею?

Тут она с ироническим видом присела передо мной в реверансе, а затем исчезла — отправилась, должно быть, вослед всевозможным графиням и прочим вымышленным созданиям, которых романисты так часто поминают в предисловиях, изображая их владелицами или сочинительницами старинных рукописей.