– Не убивала! Приспала Зоечка дочку, во сне случайно задавила. А после умом тронулась. Похоронила прямо на участке, а потом в милицию – я, мол, убила…

– А вы откуда знаете, что это она случайно? – не выдержала Юки и получила от Кати локтем в бок.

Тамара Яковлевна прищурила мерцающие по-кошачьи глаза:

– А я, милая, все знаю… Признали Зоечку невменяемой, положили в лечебницу, да и с концами, царствие небесное. А вот девочку не нашли, милиция приезжала, весь участок изрыла, а трупика и нет. Может, искали плохо, ленились, сами знаете, дождешься от них… Только Нюра, бабушка твоя, мне рассказывала, что племянница к ней во сне ходит. Растет, говорила, потихонечку, совсем ведь кроха была…

– Ногами ходит?

Тамара Яковлевна удивленно приподняла брови, а Катя опять толкнула Юки в бок.

– Девочка эта… она ведь… она ведь инвалидом была, да?

– Это кто тебе глупость такую сказал? Чудесная была девочка, совершенно здоровая.

Когда Катя провожала Юки до дома, было уже совсем поздно. Юки молчала, переваривая историю Зоечки, несчастной бабушкиной сестры, о которой она раньше никогда не слышала. Катя толкнула калитку, Юки увидела свой участок и с необыкновенной отчетливостью вспомнила все и сразу: шлепающие по полу детские ладошки, безвыходную кладовку в чужом и страшном доме, кружевной сверток, синий байковый халат… Она вцепилась в Катину руку и запричитала: нельзя здесь ночевать, нельзя, кто его знает, угомонилась эта… эта штука или нет, может, она снова придет, может, они не там закопали сережку, или ей еще что-нибудь не понравилось…

– Утихни, – сказала Катя и потянула Юки за собой, во флигель.

Она поставила у двери раскладушку, спросила у Юки, найдется ли запасной комплект белья и, желательно, одеяло с подушкой. Юки сразу почувствовала, что она – под защитой, «в домике». Совсем как в детстве, когда после очередного страшного сна на ее крик приходила мама со свернутым одеялом под мышкой и устраивалась на диванчике рядом. И Юки умиротворенно засыпала, хоть и знала, что мама все утро потом будет ругаться: опять из-за тебя не выспалась, всем и всегда что-то снится, зачем же орать на весь дом…

– А если все-таки придет? – шепотом спросила Юки, когда они погасили свет.

– Вот и проверим, – ответила с раскладушки Катя. Помолчала и вдруг спросила: – А у нее точно не было ног? Может, ползала просто?

– Не было. Совсем-совсем. Но ведь Тамара Яковлевна сказала…

– Это игоша…

– Чего? – приподняла голову Юки.

– Ничего. Спи.

И Юки по голосу поняла, что Катя улыбается в темноте этой своей кривой, странной улыбкой.

Ночью было тихо, никто не приходил, не шлепал по полу и не скребся в дверь. А утром они позвали Пашку с Никитой и поставили забор между участками Юки и покойного Кожебаткина на прежнее место.

Юки запомнила, что Катя обозначила жуткую девочку каким-то странным словом, а вот само слово растеклось в памяти, распалось на перепутавшиеся звуки. Осталась только уверенность в том, что было в этом слове что-то лошадиное – так глупо, прямо как в рассказе из школьной программы. Юки побоялась, что Катя станет над ней смеяться – а для пятнадцатилетнего человека нет ничего более унизительного, – и не стала ее расспрашивать.

Главное, что мертвая девочка в кружевном платьице к ней больше не приходила.

Виталий Петрович, одинокий кругленький пенсионер, жил на своем участке в садовом товариществе спокойно и размеренно, с малопонятным суетливому большинству дачников тихим удовольствием. Не заказывал у темных расторопных людей перепревший навоз, не копал истерически в начале сезона и не сбрасывал ближе к осени в помойную яму закисшие, облепленные мухами лишние природные дары, не лезущие уже ни в рот, ни в банки, ни во внуков. Виталий Петрович, казалось, и не жил даже, а произрастал на своем не изрытом садово-огородными траншеями участке вместе со скромным, натурального буро-древесного цвета домиком, забором из рабицы, малиной и уютным орешником.

Он мало интересовался жизнью садового товарищества и даже до сих пор не запомнил, как зовут его бессменную председательшу. Возможно, он так и не заметил до самого последнего момента, что не только с его тенистыми владениями, но и со всеми Вьюрками творится что-то неладное и доселе невиданное.

Виталий Петрович преданно и безответно любил искусство. В его дачке повсюду висели репродукции признанной красоты, и темная плесень медленно поедала лица возрожденческих мадонн. На самодельных полках стояли книги с золотым тиснением и обтекаемыми названиями: «Искусство», «Мастера пейзажа», «Шедевры живописи». В холода Виталий Петрович стыдливо растапливал печь какими-нибудь «Основами архитектурной гармонии» – предварительно, разумеется, зачитанными до полупрозрачности засаленных страниц.

Если Виталий Петрович и жалел о чем-то, то о том, что жизнь прожил серенькую, трудился на какой-то незначительной работе, а где-то далеко в это время шелестели парчовокрылыми стрекозами избранные: живописцы, скульпторы, люди искусства, творящие для вечности, оставляющие свое имя в веках, обгоняющие блистательным гением время и несущие миру Красоту и Гармонию – непременно с заглавных букв. Рассуждая об Искусстве, распаляющийся Виталий Петрович не мог обойтись без заглавных букв; он даже рисовал их в воздухе своими маленькими ручками, потому что без них, как ему казалось, получалось слишком обычно и неподобающе. Впрочем, мало когда и с кем ему удавалось поговорить о самом дорогом, ведь люди понимающие встречаются так редко.

Настоящее произведение искусства, по мнению Виталия Петровича, должно было быть старым, красивым и в основе своей иметь подлинную, реальную жизнь, поскольку искусство, как известно, отражает ее, обогащая при этом и облагораживая. Все эти авангардисты и другие новомодные халтурщики Виталия Петровича, конечно, не интересовали. Закрасить холст черным и продать подороже любителям «современного искусства» – много таланта не нужно. Но и гонения в строгие прежние времена на них устраивали, пожалуй, зря – ведь молодежь, малюя свои квадраты, тоже тянется к прекрасному. Направить бы эту тягу в нужное русло, сводить молодежь в Третьяковку, заставить скопировать хотя бы для начала чей-нибудь искусный натюрморт – вот что стоило бы сделать.

В строгие советские времена вообще было много настоящих художников. Лет десять назад Виталий Петрович испытал подлинный катарсис, отправившись с приятелем за опятами и уже у трассы – к которой они и забредать-то не планировали, увлеклись, – очутившись вдруг на территории заброшенного пионерлагеря. Тогда много было таких забытых уголков, где гнездились птицы и подростки устраивали пивные посиделки, а вокруг осыпалась, таяла непростая, но великая эпоха. Виталий Петрович, в плаще-дождевике и с корзинкой, так и застыл, увидев нежные, прекрасные лики гипсовых пионеров, взметавших руки в последнем решительном салюте из крапивного плена. Было в их хрупких фигурах и тонких лицах что-то от обольстительных мадонн и мучеников кисти великих итальянцев, которых так любил разглядывать Виталий Петрович.