На фотографии видно, как развивается брезент палатки и натянулись троса-растяжки.

Напряжение сказывается во всем — во взглядах, в жестах.

Завязать сбившийся набекрень берет, чтобы не продуть уши, успели. А вот застегнуть до конца гимназическую двубортную шинель уже как-то не привелось, хотя Лариса Федоровна просила проследить за этим. Просто не обратили на это внимание в суете и людском столпотворении.

Среди высоких гостей на празднике замечены великие князья Александр Михайлович, Дмитрий Павлович, Сергей Михайлович и Николай Михайлович.

Также на Комендантском аэродроме присутствуют: авиатор и впоследствии президент Всероссийского аэроклуба Владимир Александрович Лебедев, генерал от кавалерии, действительный член Русского географического общества Александр Васильевич Каульбарс, командующий Офицерской воздухоплавательной школой генерал-майор Александр Матвеевич Кованько, пилоты — Михаил Никифорович Ефимов, Лев Макарович Мациевич, Сергей Исаевич Уточкин, Сергей Алексеевич Ульянин, Александр Александрович Кузьминский.

Разумеется, все ждут показательных полетов и особенно закрытия праздника, на котором должен выступить Лев Макарович Мациевич на своем «Фармане IV».

О том, что произошло затем, еще долго будут вспоминать с ужасом, может быть, впервые убедившись воочию, что означает извечный спор человеческого естества, поднявшегося в небо, с праматерью-землей, противостоять силам которой, по мысли Ницше, невозможно и смертельно опасно.

А пока ровно в шесть часов вечера сигнальная пушка Комендантского аэродрома возвестила о завершении праздника воздухоплавателей.

На этот момент в воздухе, на высоте около 400 метров, находился «Фарман IV» с бортовым номером 20, который пилотировал Лев Мациевич.

Пройдя перед заходом на посадку круг над летным полем, самолет вдруг неожиданно качнулся и завалился вперед.

Писатель, военный корреспондент Лев Васильевич Успенский вспоминал: «„Фарман“ то, загораясь бликами низкого солнца, гудел над Выборгской, то, становясь черным просвечивающим силуэтом, проектировался на чистом закате, на фоне розовых вечерних облачков над заливом. И внезапно, когда он был, вероятно, в полуверсте от земли, с ним что-то произошло…

Вероятно… одна из расчалок лопнула, и конец ее попал в работающий винт. Он разлетелся вдребезги; мотор был сорван с места. „Фарман“ резко клюнул носом, и ничем не закрепленный на своем сиденье пилот выпал из машины…

На летном поле к этому времени было уже не так много зрителей; и все-таки полувздох, полувопль, вырвавшийся у них, был страшен… Я стоял у самого барьера и так, что для меня все произошло почти прямо на фоне солнца. Черный силуэт вдруг распался на несколько частей. Стремительно чиркнул в них тяжелый мотор, почти так же молниеносно, ужасно размахивая руками, пронеслась к земле чернильная человеческая фигурка… Исковерканный самолет, складываясь по пути, падал то „листом бумаги“, то „штопором“ гораздо медленнее, а еще отстав от него, совсем наверху какой-то непонятный маленький клочок, крутясь и кувыркаясь, продолжал свое падение уже тогда, когда все остальное было на земле».

Все происходило как в замедленной съемке.

Части аэроплана, разрываемые потоками встречного ветра, описывали в предзакатном небе немыслимые, дикие пируэты, что добавляло происходящему большей фантасмагории и ужаса. Пилот же при этом, отделившись от самолета, вернее, от его обломков, казалось, пытался бежать по воздуху, он что-то кричал, размахивал руками, переворачивался, неизбежно приближаясь к земле.

С супругой Льва Макаровича — Александрой Анатольевной Мациевич, ставшей свидетельницей гибели мужа, случился истерический припадок.

В своем эссе «К смерти Мациевича» Сергей Уточкин так описал эту катастрофу:

«Мое мнение относительно причин падения, мнение зрителя, следившего внимательно за полетом, склоняет меня к тому, что капитан Мациевич собственной рукой перенес себя в иной мир; было бы много величия в этом жесте, если бы он был преднамерен, но случайность его не подлежит сомнению, и каким он вышел слабым, неуправляемо-жалким.

Мое знакомство с Мациевичем началось его советом не делать vol plane таким отлогим, как это делал я.

„Вы потеряете скорость и перевернетесь“, уверял он, и звучат у меня в ушах еще его слова „рискуете бессознательно“…

Обратное думалось мне в тот момент, когда он, свободно паривший в воздухе на высоте пятисот метров, вследствие перебоя в моторе „клюнул“ носом аппарата, угнув руль глубин слишком круто и вместо того, чтобы выровняться, продолжал идти неверным курсом большого уклона…

Быстрота полета возросла необыкновенно. „Понимает он, что делает?!“… мелькнуло у меня… В этот момент при скорости аппарата 150 километров в час, достигнутой падением, Мациевич резко выровнялся и… аппарат на глазах у ошалевшей от страха толпы рассыпался.

Началось падение, сначала медленное… угрожающее… неверно колебались падавшие разрозненные плоскости.

Погиб!

Как живой вырос у меня в душе милый Мациевич и звучал его ласковый голос:

— „Вы рискуете“.

Скорость падения росла, с нею рос ужас толпы страдающей, воем души своей сознающей, что тот несчастный жив еще, но погиб и то, что составляет под ногами каждого такую надежную опору, послужит эшафотом дерзнувшему покинуть надежный оплот.

Скорость росла. Уже секунд семь, длительностью своей угрожающих самой вечности, продолжалось неверное падение, вдруг авиатор, обреченный на такую постепенность гибели, отделился от своего подбитого аппарата и молниеносно ринулся в широко разостлавшуюся под ним бездонность; сама земля, казалось, вздохнув, метнулась вверх, чтобы скорей овладеть человеком, душа которого дерзала так много. Беззвучный поцелуй упавшего земле исторг у каждого зрителя стон ужаса, каждый обнаженным сердцем своим коснулся смерти…

Жена Мациевича, следившая за полетом мужа и пережившая длительность падения, сошла с ума».

Гибель пилота Мациевича на Комендантском аэродроме наблюдал и Уточкин-младший.

О чем он думал в эти секунды?

Может быть, о том, что его отец, фанатично преданный небу, когда-нибудь точно так же, жалко, беспомощно и потому невыносимо печально, вернется с неба на землю.

И его, как сейчас насмерть разбившегося авиатора, будут в молчании нести непонятно зачем и куда, ведь он уже и так на земле, и нет никакой разницы, где он будет в ней лежать.

Льва Макаровича Мациевича похоронили на Никольском кладбище Александро-Невской лавры.

Именно здесь, недалеко от алтарной части Троицкого собора, через шесть лет найдет свое последнее пристанище и Сергей Исаевич Уточкин.

Расставаясь в 1908 году с Уточкиным, Лариса Федоровна отдавала себя отчет в том, что никому, кроме нее, он не был нужен и, лишившись семьи, Сергей останется один со своими велосипедами, аэропланами и болезнями, которые год от года все более и более давали о себе знать.

Разрыв с Литвицкой он перенес очень тяжело, однако стать другим, измениться, посвятить себя семье, отказавшись таким образом от возможности постоянного, находящегося не грани здравого рассудка движения вперед, он не мог.

Просто он был так устроен.

Вот и сейчас, когда смотрел, как, разваливаясь на куски, падает «Фарман IV», думал о том, что выбрал бы для себя именно такую смерть — у всех на