— Женичка, мой сыночек, задумывал священником стать, — громко шептала Марфа отцу Анастасию, утирая надушенным платочком красные глаза. — Верующий был, Бога почитал.

— Мне говорили, он готовился поступить в семинарию, — сказал священник. — Мне один монах говорил, что прекрасный был ребенок, просто, можно сказать, святой. Конечно, он имел уже свой духовный опыт. А еще мне говорили, что нравилось ему очень наше облачение и он надеялся однажды его надеть. И вдруг эта смерть — какая потеря для Господа!

Марфа горько рыдала. У Ивана Семеновича глаза затуманились, он отвернулся и вытер их рукавом. Якову хотелось плакать, но он не мог.

Потом отец Анастасий пошел вниз, а Бибиков поднялся по лестнице, протискиваясь мимо жандармов. Он бегло, рассеянно оглядел комнатку Жени, потом опустился на колени и, приподняв простыню, заглянул под кровать. Потрогал пол и рассматривал свои запачканные пальцы.

— Пол пыльный, это может так быть, — быстро сказала Марфа. — Но горшок я всегда выношу.

— Не важно, — брезгливо поморщился Грубешов. — Ну-с, и что вы обнаружили? — спросил он у Бибикова.

— Ничего.

Следователь быстро заглянул в Марфину спальню и остановился у другой, у закрытой двери, прислушался, но за ручку не взялся. И сразу пошел вниз. Марфа начала было торопливо застилать постель сына, но Грубешов сказал ей, что это не нужно.

— Да я мигом.

— Все оставьте как есть. Так нужно для полиции.

Хотя по-прежнему моросило, кое-кто из чиновников стоял во дворе. Остальные, в том числе арестант со своими конвойными, сошлись в душной, неубранной «зале», провонявшей стоялым пивом, куревом и капустой. По указанию Грубешова, Марфа открыла форточку и прошлась грязной тряпкой по стульям, но никто не садился. Яков боялся сесть. Марфа взялась за веник, хотела подмести, но прокурор этому воспротивился.

— Пол подождет, Марфа Владимировна. Будьте добры, все ваше внимание обратите на нас.

— Я бы хоть чуток убрала, — поспешила она объяснить. — Правду сказать, не ждала столько много важных людей. Думаю, арестант придет, поглядеть, что натворил, и чего, думаю, я буду стараться, убирать ради еврея-то грязного?

— Ничего-ничего, — сказал Грубешов. — Ваши домашние дела для нас не важны. Перейдем к тому, что постигло вашего сына.

— С малолетства он хотел стать священником, — зарыдала Марфа, — а теперь вот мертвый лежит в могилке.

— Да, мы все это знаем, это трагическая история, но, быть может, вам бы следовало придерживаться предшествовавших преступлению подробностей, какие вы можете сообщить.

— Может, я сперва чайку подам, ваше благородие? — сказала она, смешавшись. — И самовар кипит.

— Нет, — сказал Грубешов. — Мы очень заняты, столько еще дел предстоит, перед тем как мы сможем вернуться домой. Пожалуйста, все расскажите — в особенности о том, как пропал и погиб Женя… как, в частности, вы об этом узнали. А вы слушайте, — повернулся он к Якову, который смотрел в окно, на дождь, хлещущий по каштанам, — сами знаете, это вас касается.

Пока мастер сидел в остроге, город зазеленел, повсюду летал сладкий запах сирени, но кто будет им наслаждаться? Сквозь открытую форточку он чуял мокрую траву, свежий дух новых листьев, а где кончалось кладбище, там серебрились стволами березки. Где-то, совсем близко, шарманщик крутил романс, который играла ему тогда Зинаида Николаевна на своей гитаре. «От-цвели-и уж давно-о хризанте-емы в саду…»

— Продолжайте, пожалуйста, — говорил Грубешов Марфе.

Она взялась было поправлять шляпку, поймала его взгляд и тотчас опустила руки.

— Он был мальчик серьезный, — быстро заговорила Марфа, — и никогда с ним не было хлопот, знаете, как другие доставляют. Сама я вдова, женщина простая, честная. Муж мой, телеграфист, который нас бросил, я вам уже говорила, ваше благородие, он вскорости умер от скоротечной чахотки, и поделом ему, сколько он нам зла причинил. Я на жизнь зарабатываю тяжелым трудом, вот почему мой дом, вы в котором находитесь, не такой-то и чистый, зато у ребенка всегда была крыша над головой, и никто про меня худого слова не скажет. Когда как лошадь работаешь, не станешь жить как графиня, вы уж меня простите за такие откровенные слова, ваше благородие. Зато обходились мы сами, без изменщика нашего. Дом этот — он не мой, я его в аренду взяла, а одну-две комнатки когда-никогда и жильцам сдаю, тут главное — сволочь чтоб не попалась, есть которые не любят платить, свой долг другому не отдают. И я не хотела, чтобы Женичка рядом с такими был, и редко когда я жильцов пускала — пусть я лучше больше поработаю, — и то если только человек порядочный. Ну, мы не то что как сыр в масле катались, но все у ребенка было необходимое, и он такой благодарный был, всегда, если надо, поможет матери, не то что другие, да хоть бы и Вася Шишковский из соседнего дома. Мой-то, он такой послушный был, прямо ангельчик. Спрашивает раз, может, лучше уйти ему из духовного училища, пойти учеником к мяснику, а я ему и говорю: «Женичка, деточка ты моя, лучше ты учись, занимайся хорошенько. А как окончишь образование, разбогатеешь, тогда и поможешь старушке матери». — «Маменька, — он мне отвечает, — я всегда об вас буду заботиться, пусть вы старая станете или больная». Прямо святое дитя, ей-богу, и я нисколечко не удивилась, когда он приходит раз после урока Закона Божьего и говорит — мол, хочу священником стать. Меня слеза даже прошибла.

Она беспокойно глянула на Грубешова, и тот едва заметно кивнул.

— Продолжайте, Марфа Владимировна, раскажите теперь о том, что произошло в конце марта, за несколько всего недель до еврейской Пасхи. И говорите помедленней, чтобы мы разбирали. Не заглатывайте слова.

— Вы внимательно слушаете? — спросил он у Якова.

— Очень внимательно, ваше благородие, хотя, честно сказать, и не понимаю, какое это имеет ко мне отношение. Очень странно.

— А вы потерпите немного, — сказал Грубешов. — Все вам будет понятно и близко, как собственный нос.

Кое-кто из присутствующих, армейский генерал в том числе, весело фыркнули.

— Раз утром на той неделе, про какую вы сказали, — продолжала Марфа, метнув взгляд в еврея, — еще вторник был, в жизни своей не забуду, Женя проснулся, черные чулочки свои натянул, новые, я на именины ему подарила, и в школу пошел, как всегда он ходил, шесть часов было утра. Мне в тот день дотемна пришлось работать, потом еще забежать на базар, так что я поздно вернулась. Жени дома не было, и я прилегла отдохнуть немножко — у меня ноги болят очень, вены вздулись, как я его родила, — и к Софье Шишковской иду, это соседка моя, рядом их дом, Вася, сын ее, с Женей в одном классе, и спрашиваю, где мой ребенок. А Вася и говорит, что не знает, видел, говорит, Женю после уроков, а, мол, домой с Женей они поврозь пошли. «А куда же он подевался-то?» — спрашиваю. А он: «Я не знаю». Ну, думаю, небось к бабке пошел, и не волнуюсь совсем. А ночью я возьми и расхворайся. Три дня трясло меня, жар ужасный сильный, и еще три дня я в постели лежала, и такая слабость одолела, встаю только, вы уж меня извините, чтоб в нужник, значит, сходить или риску сварить, от поноса. А Жени уж неделя как не было, если точно, шесть или семь дней, и когда я собралась, оделась, насмелилась заявить в полицию, уж его в пещере нашли, мертвого, и сорок семь ран ножевых на теле. Соседи приходят, тихо так, лица печальные, сами как мертвецы, я аж обмерла, они еще рта не раскрыли — а как сказали, ох, что тут со мной сделалось, бьюсь, кричу: «Жизнь моя конченая, зачем мне теперь жить!»