Сергей Юрский

Я смотрю на этот портрет, на эту улыбку. И если спросить: «А как выглядит торжество Православия?» По-моему, вот так и выглядит, как смотрит на нас отец Александр Мень с этого портрета. Я хотел бы рассказать о нашем знакомстве с отцом Александром. Мы – ровесники. Это важно, наше поколение очень плодовитое и творческое. Он – светоч нашего поколения.

В шестидесятые годы, в оттепель, была очень деятельная жизнь. Я в очередной раз приехал в Москву сниматься в кино и пришёл к моему близкому другу. Он мне сказал: «Заходи, заходи! У меня сидит мой товарищ». Там сидел Александр Мень. Мы пили чай и разговаривали. Я впервые говорил со священником, но сам этот разговор был про всякие дела: про кино, про театр, меньше всего про религию, потому что мы тогда с моим другом Симоном были людьми далёкими от религии. Отец Александр говорил о делах светских, но говорил каким-то странным образом: всё освещалось новым светом. Я не мог понять, что за свет от него исходит. Но такими высокими словами я не мог с ним говорить, поедая оладьи и закусывая чай селёдкой. Я сказал: «Как интересно, что мы с вами познакомились!» Он говорит: «А хотите, продолжим наше знакомство?» — «Да, да! Очень интересно!» Он: «Сегодня Рождество». А я удивился: «Как Рождество? Ведь Рождество ещё через две недели!» А было 25 декабря. Он говорит: «Сегодня Рождество у католиков и протестантов. Хотите пойти со мной в протестантский молельный дом?» Никогда в жизни я не ходил в церковь, вообще ни в какую, хотя был внуком священника, о чём узнал очень поздно – мой отец не только не упоминал этого, но старался забыть, потому что это было опасно. Но с этим человеком! Я сказал: «Хочу! А что там будет?» – «Что будет? Рождество будет».

Мы вошли в помещение, где сидело человек не менее пятисот, а может, и больше. И я впервые услышал слова Евангелия по-русски. И когда прорывались вдруг знакомые слова о Рождестве, о том, как это было там, в Вифлееме, и слова, которые просто обжигали сердце: «…не было им места в гостинице», я подумал: «Боже мой, как же я до сих пор этого не читал и в первый раз слышу: “…не было им места в гостинице!” Ай, как это близко, как это понятно! Как это всё по-человечески! И я спросил отца Александра: «Вы ведь православный священник?» – «Да, православный». – «А мы сейчас в какой церкви?» – «В протестантской. Я – православный, но люди празднуют Рождество Христово, и я хочу их поздравить, они пригласили меня, а я вот ещё вас привёл. А когда в ночь с 6 на 7 января будет у нас великий праздник, они придут и нас поздравят, и так должно быть».

Так я впервые услышал то, что потом долгие годы моей жизни помнил, как смысл отношения к другим конфессиям, к другим людям, к другому человеку, и как православный священник может открывать своё сердце. Мы сидели плечом к плечу в этом громадном зале, среди множества людей, которые праздновали Рождество Того же самого Господа нашего Иисуса Христа. Вот это был удар! И он сохранился на всю жизнь.

Крестился я через четверть века после этой встречи. Это была другая эпоха, другой я, всё менялось. Но во время обряда крещения я не мог не вспомнить и мысленно не помолиться за отца Александра, потому что у меня с него всё началось, с одной строчки, услышанной там, с его комментария – появилось чувство христианства как религии, не разделяющей людей, а соединяющей, не принуждающей, а дающей людям новую дорогу.

Потом мы несколько раз говорили по телефону по разным поводам, а потом случилось страшное. Чудовищное и незабываемое! Вся жизнь отца Александра была, конечно, подвигом – служением людям, служением Христу, Церкви и Слову. И когда через много лет мне предложили сделать запись, пластинку его книги «Спаситель», я взял книжку и подумал, что это мой долг. И когда был сделан диск, я понял силу его писательского дара. Это не проповедь, это литература, это введение во храм. Скольких людей из моих знакомых он либо крестил, либо ввёл в храм, либо, как меня в тот вечер, захватил с собой, и мы опознаём друг друга как люди, которые не должны терять друг друга из вида. Память о нём неизгладима, она всегда со мной и с теми, кто хоть раз общался с ним или читал его книги. Имя отца Александра вдохновляющее, это имя, дающее силы.

Наталья Габриэлян

В конце июля я пошла в церковь Сретенья Господня рано утром вместе со своей соседкой Александрой Дмитриевной. Церковь была пронизана лучами солнца, народу было не очень много, и я стояла впереди, слева у алтаря. Отец Александр пел вместе с хором. Когда он начал петь «Отче наш», подхватила вся церковь. Как он пел! Какое вдохновенное у него было лицо, как сияли его глаза! Люди пели самозабвенно. Я подумала: вот это, наверное, и есть «ангели поют на небесех»! Мне не забыть его лица в те мгновения. Я видела его лицо ещё не раз. Видела его задумчивым и радостным, видела его лицо, когда он отвечал на вопросы, иногда непростые – оно становилось строгим и напряжённым. Но такого лица, вернее – лика, как тогда в храме, когда он со всеми вместе пел «Отче наш», я больше не видела никогда.[17]

Андрей Ерёмин

Отец Александр служил величественно и трепетно одновременно. В его действиях, движениях не было поспешности, но не было и стилизации. Он не затягивал и без того длинные православные службы. Но с большой болью относился ко всякому неблагоговейному поведению в храме. «Только любовь, вера и благоговение, – говорил он, – угодны Богу, всё остальное – на втором месте. Поэтому молящиеся должны беречь своё сердце, чтобы не оскорбить святыню».[18]

Особым чувством было исполнено его служение литургии. Вот где был источник сил для крестоношения – для всех тех огромных нагрузок, что он нёс в своей жизни![19]

Однажды он сказал, что каждый раз переживает Евхаристию как личную Пятидесятницу. Поэтому такой болью отзывались в его сердце театральность, статичность, магический характер некоторых моментов православного богослужения – всё то, что привнесено традицией обрядоверия. Как-то он сказал: «Я прихожу в храм на великие страдания и знаю, что не идти – нельзя».[20]

Непонятно, откуда у него брались силы. Как-то раз на моё предложение помочь ему поднимать детей он ответил, что когда держит ребёнка на руках, то думает: «Вот таким младенцем был наш Господь на руках Своей Матери». Это давало ему силы совершать таинство Крещения детей неформально, с благоговением, несмотря на усталость.[21]

Когда к нему однажды приступили с претензией, что он провожает в последний путь людей, возможно, никогда не ходивших в Церковь, батюшка ответил, что «каждый священник во время похорон, во время отпевания по-разному чувствует сердцем судьбу умершего человека. И иногда, действительно, бывает до того тяжкое мучительное ощущение, что, казалось бы, остановился и не стал совершать погребение. Однако, – говорил он, – для священников в сегодняшней России отпевание – это особый вид миссионерства».[22]