По фразам, вскользь оброненным Дионой, я понял, что она готовит крещение Леры. Болезнь девочки, несомненно, была душевного происхождения, и Антипыч не преминул бы назвать ее одержимостью. В ее припадках наблюдалась странная закономерность. Всякий раз при приближении батюшки к усадьбе буйство Леры приобретало опасные для окружающих размеры. Она рвала на себе одежду, ломала игрушки, кусалась, выла. В довершение всего она страдала недержанием. Все вещи ее оказывались выброшенными из шкафов и перепачканными. После припадков, обессиленная, бледная, она спала больше суток и, немного придя в себя, почти ничего не помнила.

В одну из безлунных, грозовых ночей в усадьбе случилось непоправимое. Золотистый петушок, Купидон прерий, был задушен, а несколько драгоценных яиц насквозь проколоты булавкой. Обезумевшая от страха пеструшка спаслась в вольере капибары, гигантской морской свинки. В клетке осталось множество следов босых детских ног. Мымра и Горгулья вновь прокараулили девочку, и она, вдоволь нагулявшись по ночному парку, исцарапанная и замерзшая, сама вернулась в постель.

Я был в пылу исследований, когда ко мне неслышно вошла Денис. Я ощутил ее присутствие по легкому ознобу и мужскому волнению. Признаюсь, я старался как можно реже встречаться с ней.

Стояли прощальные теплые дни, золотистые от усталого солнца, от поздней блеклой травы и вянущих листьев. На ней было легкое, почти летнее платье из светлого ситца, отделанное черным узким кружевом, маленькая шляпка из соломки и черные кружевные перчатки. Она одевалась по застывшей моде королевских дворов Европы, и за все время нашего знакомства я ни разу не видел на ней не только вульгарных джинсов, но даже брючного костюма. Ее воспитание и каста требовали спокойствия, но тусклая бледность, едва заметная дрожь и сдвинутые брови выдавали тревогу. Она молча подошла и разжала ладонь; в черной кружевной ямке лежало крохотное пестрое яичко, единственное из уцелевших.

Я взял яйцо, оно было еще теплым от ее рук, но наверняка уже остывшим, мертвым.

«Ну, сделай же что-нибудь», — молили ее глаза.

Я подумал, что Антипыч не преминул бы обложить яйцо осокой. По его мнению, эта речная трава дольше других удерживала Живу.

Я был еще ребенком, когда к Антипычу заявился бригадир лесорубов. Едва держась на ногах, он протягивал чей-то отрубленный палец, завязанный в носовой платок. Следом бригада почти трезвых трелевщиков волокла своего несчастного товарища. Он был мертвецки пьян и уже перестал оплакивать свою потерю. Антипыч погнал меня к Варяжке за осокой, и пока он готовился к «операции», палец лежал в глиняной миске переложенный свежей речной травой. Я слышал, как Антипыч заговаривал «кровяные раны», после он присадил палец на прежнее место, прикрутил льняными полосами и оставил бедолагу в избе. Недели три он отпаивал его травами и менял компрессы из листьев подорожника. Никто и не удивился, что палец прирос, правда, держался несколько кривовато, но был вполне рабочим органом.

— Диона, пусть принесут свежей осоки.

Забыв о своем ранге, Диона бросилась делать необходимые распоряжения.

Осоку доставили быстро, и пока я распечатывал новехонькое оборудование и искал препараты, пока бегал во флигель за «эликсиром», своим секретным средством, яичко живописно лежало в озерной траве.

Я заперся в лаборатории и углубился в исследования. Яйцо действительно было мертвым, что явственно показал компьютер, сделанный по аналогии с лучами Кирлиана. На экране было видна внутренняя структура яйца, крошечный скомканный большеголовый птенец и более светлая слоистая жидкость, со всех сторон окружающая его. Сияющая жизнь покинула яйцо, птенец был мертв, но его дом, похожий на космический аппарат Циолковского, был цел, и смерть еще не нанесла ему необратимых изменений.

Я погрузил яйцо в эликсир жизни, не хватало неуловимого волшебства, «дыхания Святого Духа», молитвы о возрождении, шаманских прыжков с бубном, еще какого-то усилия души, которое называют чудом. Я читал дикарское заклинание, которому меня научил Оэлен, наполовину не понимая его слов, но всем своим существом я молил духа жизни вернуться в крошечный зародыш, в птицу, дважды истребленную людьми. Через час слабый радужный венчик плясал вокруг голубого эллипса, тепло жизни расходилось волнами в такт моим заклинаниям. Крошечное сердечко внутри яйца, похожее на прозрачного головастика, ритмично шевелило хвостом.

Поздно ночью, усталый и почти счастливый, я выбрался из лаборатории. У кустов поблекших гортензий я заметил силуэт, едва различимый среди тьмы ночного парка. Женщина была одета в темное бархатное глухо застегнутое платье.

— Диона, — окликнул я. — Пойдемте, я покажу вам, что получилось.

Мы вошли в полутемную лабораторию, где, словно иллюминаторы подводной лодки, слабо светилось аварийное освещение, и склонились над аппаратом. Ее дыхание обожгло мою шею. Гибкие, сильные руки скользнули под свитер. Она прижалась щекой к моей спине, как это делают очень любящие жены. Но поцелуй напоминал жгучий укус, удар электричества. Я резко разомкнул ее руки и обернулся. Она часто дышала, тонкие ноздри дрожали, приоткрытые губы влажно блестели. Она не сводила с меня потемневших глаз, притягивая, гипнотизируя. Медленно, пуговка за пуговкой, она расстегнула глухое черное платье. Платье распалось надвое. Сияние ее кожи и теплый томящий запах оглушили меня. Удерживая у бедер скользившее платье, Диона потянулась ко мне со странной страдальческой улыбкой. Сквозь обморочное блаженство я заметил темную родинку на ее груди: перед моими глазами запрыгал похотливо вздыбленный Абадор. Я бы не удивился, окажись вся балетная свита, включая черных вспененных коней, ее любовниками. Я выдернул свои сожженные реактивами руки из ее холеных пальцев.

— Оставьте, Диона…

Я говорил еще что-то издевательски, злобно, дрожа от ее душистой близости. Она погасила свою невыразимо сладкую кошачью улыбку, пожала изящными плечами и вышла из лаборатории не застегнувшись.

Не знаю, была ли так же красива жена египтянина Патифара. В Библии не сказано, каким образом она покушалась на целомудрие праведного Иосифа, но от близости Дионы плавились мои кости. Несмотря на доводы рассудка и совести, его подвиг дался мне с большим трудом.

На зоне единственной доступной мне книгой была синодальная Библия. Примечательно, что особой популярностью у зэков пользовались приключения партизанки Юдифи и контрразведчицы Эсфири, а также внутрисемейные истории из жизни первых патриархов. Прочие листы зэки не стеснялись пускать на самокрутки и вскоре извели половину книги на «тарочки»…

Лунная ночь была бессонная для меня. Я впервые после возвращения из Бережков, раскрыл книгу Антипыча. Она состояла из трех тетрадей в общей обложке. Первая — рецепты снадобий, вторая — знахарские заговоры, третья — общие рассуждения о жизни. В конце книги, уже на обложке, я впервые заметил бледную приписку карандашом: «Дема, сынок, планшетку нашла Марья Филидоровна, когда мыла твою больничку, под шкафом, глубоко под днищем. Я всегда знал, что ты невинно страдаешь, да помочь не мог. Этого злодея уж после тебя споймали, когда он еще одну юницу сгубил. А планшет под шкаф положил, чтоб на тебя вину…» Дальше шло неразборчиво.