Если честно, больше всего мама любила читать такие объявления. Ее это как-то возбуждало, как казино, она хотела верить в судьбу, в то, что однажды колесо Фортуны повернется и ей наконец повезет, не потому, что она заслужила удачу, а просто так, потому что настал ее черед. Она никогда этого не говорила, наоборот, говорила, что мы должны работать изо всех сил и быть благодарны судьбе, но я думаю, что в глубине души она ненавидела эти полуподвалы и запах кошек и, возможно, даже Боба не меньше, чем я. Но она не знала, что делать, как из всего этого выбраться.

«Пока живешь, всегда есть надежда», – так говорила мама. Она упорно верила, что удача бродит где-то там, в большом мире, надо лишь не упустить ее. Все эти годы, что мы не виделись, я посылала ей на день рождения лотерейные билеты, то «Лото Канада», то «Винтарио», а когда были деньги, то сразу целую пачку. Но она ни разу ничего не выиграла.

* * *

Ренни видит сон, и знает это, и хочет проснуться.

Она стоит в бабушкином саду, за углом дома у стены, она знает, что сада давно нет. «Я не могу заниматься всем на свете», – сказала мама. Но вот он, на своем месте, все в нем такое яркое, такое сочное – алые циннии, мальва, подсолнухи, шесты с огненно-красной вьющейся фасолью, а вокруг, словно деловые пчелки, порхают колибри. Но на дворе зима, на земле лежит снег, в небе низкое солнце; со стеблей и бутонов свисают крохотные сосульки. Бабушка тоже там, в простом белом платье в синий цветочек, платье летнее, но, кажется, бабушке не холодно, и Ренни знает почему – потому что она мертвая. Окно в доме открыто, и Ренни слышит, как ее мать и тетки в кухне моют посуду и поют гимны, красиво, в три голоса.

Ренни тянет руки, но коснуться бабушки не может, руки проходят насквозь, словно она трогает воду или первый снег. Бабушка улыбается ей, колибри вьются над головой, садятся ей на руки. «Вечная жизнь», – говорит она.

Ренни ужасно хочется проснуться, она не хочет оставаться в этом сне, наконец ей это удается. Она лежит в своей кровати, одеяло перекрутилось, она резко дергается, высвобождается и садится прямо. За окном все серое, в комнате полумрак, наверное, до рассвета еще не скоро. Ей позарез надо что-то найти. Она встает, босая, в каком-то белом хлопковом одеянии, оно завязано сзади; но она не в больнице. Дойдя до противоположной стены, она выдвигает ящики комода один за одним, копается в своих трусиках, шарфах, свитерах, рукава которых тщательно убраны назад. Она ищет свои руки, она же знает, они где-то здесь, в ящиках, сложены аккуратно, словно перчатки.

Ренни открывает глаза; теперь она по-настоящему проснулась. Светает, слышны первые звуки, во влажном воздухе вокруг нее, словно туман, нависает москитная сетка. Она понимает, где она, здесь, одна, поглощенная будущим. Она не знает, как вернуться обратно.

* * *

– Что тебе снится? – спросила Ренни Джейка, они уже месяц как жили вместе.

– Ну ты прямо как моя мама, – ответил Джейк. – Потом захочешь узнать новости о моем пищеварении.

Джейк вечно сыпал шутками про еврейскую маму, и Ренни понимала, что это была такая тактика, чтобы на самом деле не говорить о матери. Она терпеть не могла шуток про матерей, даже когда сама шутила про свою. Мать – не объект высмеивания.

– У тебя нет монополии на эту тему, – сказала она. – И я – не твоя мать. Тебе должно льстить, что я вообще этим интересуюсь.

– Почему всем женщинам в мире нужно это знать? – сказал Джейк. – Стоит пару раз классно потрахаться, и ее уже интересуют твои сны. Какая к черту разница?

– Просто хочу получше тебя узнать. Хочу знать про тебя все.

– Надо быть полным кретином, чтобы вообще что-то тебе рассказывать, – сказал Джейк. – Ты же используешь это против меня. Видел я твои блокнотики. Сразу список составишь. Держу пари, ты и в мусоре моем копаешься, когда меня нет.

– Почему ты так реагируешь? – спросила Ренни. – Ты что, не доверяешь мне?

– «Есть ли жизнь на Марсе?» – ответил Джейк. – Ладно, скажу тебе, что мне снится. Твоя попка, только в сто раз больше натуральной, летающая по небу и мигающая неоновыми огоньками. Как тебе?

– Прямо положил на лопатки, – сказала Ренни.

– А я люблю, когда ты лежишь, – сказал Джейк. – Вот так, на спине. – Он перекатился на нее и стал покусывать в шею. – Я неукротим, – бормотал он. – Я – зверь в ночной тьме.

– Ой, кто же? Бурундучок?

– Не зли меня, киска. Знай свое место.

Он сгреб ее руки, ухватил одной рукой за оба запястья, а сам протиснулся ей между ног, сжимая ей грудь сильнее, чем нужно.

– Ну что, чувствуешь? – приговаривал он. – Вот что ты со мной делаешь – самая быстрая эрекция на Диком Западе. Представь, что я влез к тебе через окно. И насилую тебя.

– Что представлять-то? А ну хватит щипаться.

– Ну признайся, тебя это возбуждает, – продолжал Джейк. – Ты без ума от этого. Ну, умоляй меня. Проси.

– Да от…ись! – Ренни ударила его обеими пятками по икрам и рассмеялась.

Джейк тоже. Он обожал, когда она ругалась; говорил, что она единственная женщина, которая матерится шепотом. И был прав: Ренни не приобрела этот социальный навык в юности, так что ей приходилось буквально заставлять себя.

– Ох и грязный же у тебя рот, – сказал Джейк. – Нужно срочно отмыть его изнутри, языком.

– Что тебе снится? – спросила Ренни Дэниела.

– Не знаю, – сказал он. – Я никогда не помню снов.

* * *

Ренни поставила будильник на семь утра. Она лежит в кровати, ожидая, пока он зазвенит. И в ту же секунду выбирается из-под сетки и нажимает кнопку «выкл.».

Если бы не Лора с этой больной старухой, ей вообще незачем было бы вставать. Она раздумывает, не остаться ли в постели, всегда можно сказать, что она проспала. Но Гризвольд сидит в ней крепко. Если не можешь сдержать слово, не давай его. Поступай с другими так, как… Она с трудом выбирается из кокона пахнущей плесенью марли, чувствуя себя вовсе не героиней, а старой каргой.

Ренни хочет позавтракать, прежде чем вызвать такси, но англичанка говорит, что завтрак еще не готов, надо ждать не меньше часа. У Ренни нет времени. Она решает, что выпьет кофе с пончиком в аэропорту. Она просит англичанку вызвать такси, но та, указывая на телефон, говорит:

– В этом нет нужды. Они всегда околачиваются у отеля.

Ренни все-таки звонит.

Салон машины обит бежевым плюшем, из такого бывают домашние тапочки или сиденья на унитазе. На зеркале заднего вида болтаются фигурка святого Христофора и пара резиновых игральных кубиков. На водителе бордовые шорты, футболка с оторванными рукавами и золотой крестик на цепочке. Молодой. Он врубает музыку на полную мощность. Это отвратная, какая-то педерастическая версия «Я видел, как мама целует Санту», и Ренни думает: «А что, скоро Рождество?» Она уже потеряла счет времени. Из страха она не решается попросить его уменьшить звук, только сжимает зубы от визга гнусавого сопрано, и вот они въезжают в город, на дикой скорости, нарочно. Они проносятся мимо кучки людей около магазина, явно без дела, и водитель дает гудок, длинный истошный вопль, привлекая их внимание, словно это свадьба.