– Я так понимаю, я могу зайти? – говорит он.

Она говорит нет, и больше ей нечего сказать.

Он пожимает плечами.

– Как знаешь.

Она гадает, что он сейчас думает. А он поцеловал ее в щеку, как клюнул, и пошел прочь по зеленому коридору.

Ренни заходит в номер, запирает за собой дверь и садится на край кровати. Затем открывает сумочку. Она достает из маленького отделения на молнии «салфетки», подарок Лоры, и разворачивает. Она прекрасно знает, что там внутри: пять косяков, туго, профессионально свернутых. Она чувствует благодарность.

Ренни берет косяк, поджигает шведской спичкой. Она покурила совсем немного, только чтобы расслабиться, потом гасит и прячет вместе с четырьмя остальными в складках зеленого одеяла в комоде. Потом снова ложится на кровать, слушая, как кровь течет по телу, все еще живому. Она думает о клетках, которые копошатся, делятся там в темноте, подменяют друг друга, когда нужно; и о других клетках, злодейских, может они там есть, а может и нет, которые яростно плодятся у нее внутри, словно дрожжи. В одном свете они предстают ярко-оранжевыми, в другом ярко-синими, как силуэты-негативы, когда закрываешь глаза, поглядев на солнце. Изумительные цвета.

Теперь траву применяют в больницах, на терминальной стадии, только так можно остановить постоянную рвоту. Ренни представляет всех этих баптистов-пресвитерианцев, уже не чинно сидящих на церковных скамьях, а лежащих рядами на чистеньких кроватях с подъемным механизмом, укурившихся вдрызг. Конечно, это называется как-то по-другому, каким-то приличным латинским словом. Она думает, до какого момента она сможет терпеть боль, пока не выдержит и не отдастся снова во власть зондов, пункций, скальпелей. «Подлататься», как говорят о зашитых алкоголиках, о кастрированных котах.

– У вас такие чувства ко мне потому, что я ваш доктор, – говорит Дэниел. – Я ваша фантазия. Это нормально.

– Не хочу показаться грубой, но если бы я жаждала фантазий, неужели мой выбор пал бы на вас?

Она бы не отказалась, если бы сейчас кто-то лежал с ней в кровати. Кто угодно, ну почти, главное, чтобы лежал спокойно. Иногда ей просто хочется покоя.

– Я для тебя вроде плюшевого мишки, – сказал Джейк. – Может, тебе начать сосать большой палец, как в детстве?

– Тебе бы это не понравилось, – сказала она. – Разве плохо просто побыть рядом?

– Нет, – сказал он. – Но не каждый вечер.

– Порой мне кажется, что я не очень-то тебе нравлюсь, – сказала она.

– «Нравлюсь»? Вот чего ты хочешь, серьезно? Просто нравиться? А как насчет страстного, всепоглощающего желания?

– Конечно, – сказала она. – Но не каждый вечер.

Так было раньше. Позже он стал говорить:

– Ты режешь по живому.

– Это жестокая шутка, – сказала она.

– Никогда не давай слабаку расслабиться, – сказал он. – Что мне делать, если ты не даешь к тебе прикоснуться? Ты даже говорить об этом не хочешь.

– Хорошо, какой именно аспект тебя интересует? – сказала она. – Вероятность рецидива? Мои шансы выжить? Может, статистика?

– Кончай с черным юмором, – сказал он.

– Может, это черный юмор, но я только об этом и думаю, – ответила она. – Поэтому и не хочу ничего обсуждать. Да, да – я скатилась в чернуху. Так что давай не будем об этом.

– Что ты чувствуешь? Начни с этого, – сказал он.

– Что я чувствую? Класс. Я чувствую себя просто классно. Чувствую себя королевой красоты. Что ты хочешь от меня услышать?

– Ну хватит, – сказал он. – Разве это конец света?

– Еще нет, – сказала она. – Не для тебя.

– А ты жестока.

– Почему это? Потому что не хочу этого так же, как раньше? И потому что не верю, что хочешь ты?

Когда-то она считала, что секс – это не так важно, что не в нем дело, что это просто приятное физическое занятие, точно лучше, чем бег трусцой, такая приятная форма общения, вроде сплетен. Люди, чересчур озабоченные сексом, казались ей немного с приветом. Думать об этом – все равно что постоянно носить одежду с клепками и стразами или считать достижением покупку норковой шубы. А главное – это отношения. Они с Джейком состояли в хороших отношениях, – во всяком случае, так считалось. На вечеринках им делали комплименты, словно речь шла о только что отремонтированном доме.

Так и было поначалу: никаких глупостей, никакой «любви». К тому моменту, когда она встретила Джейка, Ренни уже решила, что быть влюбленной ей не нравится. Любить – это все равно что бежать босиком по улице, усыпанной битым стеклом. Полное безрассудство; и если эта пробежка проходила для тебя без потерь, то лишь по чистой случайности. Это все равно что оказаться голышом в банке средь бела дня. Окружающие думают, что знают о тебе нечто, чего ты не знаешь о них, и это дает им некую власть над тобой. Ты становишься видимым, мягким, ранимым; да просто смешным.

Сначала с Джейком тоже не было речи о любви. Не то чтобы он был непривлекателен или неприступен. Он был не урод и не дурак и хорошо знал свое дело, хорошо настолько, что к тридцати годам создал собственную маленькую компанию. Так они и познакомились: она писала статью в «Визитор» о людях, создавших собственный бизнес до тридцати лет. «Солидная молодежь» называлась статья. Они поместили фотографию Джейка на целую полосу напротив заголовка, и когда Ренни думала о нем, то первым делом видела это изображение. Джейк-«олимпиец», как называет она его в статье: смуглая кожа, белые зубы, узкая челюсть, улыбка с хитрецой, стоит в нарочито-горделивой позе у чертежной доски, на нем синий костюм-тройка – доказательство, что не стоит чураться костюмов. В тот год на них как раз вернулась мода.

– Мудак, – сказал о нем Ренни фотограф.

Старый профи, как он себя называл, такой мрачноватый, лысеющий, немного потасканный. Он носил рубашки с закатанными рукавами и жилетки, без пиджака. Его часто приглашали для студийных съемок, но только черно-белых, считалось, что они передают «повседневную жизнь героя». Для цветных фотографий приглашали фотографа отдела моды.

– Как вы определили? – спросила Ренни.

– Определил, и все, – ответил он. – Женщины не умеют.

– Да бросьте, – сказала Ренни.

– Ладно, может, и умеют, – сказал он. – Но дело в том, что женщинам нравятся мужики, которые вытирают о них ноги. У хороших ребят, вот как я, шансов нет. Существует два вида мужчин: мудаки и не мудаки. Педики не в счет.

– Вы просто завидуете, – сказала Ренни. – Вам бы хотелось иметь такие зубы. И в своем деле он хорош.

– Смотри в оба, – сказал фотограф. – Мудак есть мудак.

А занимался Джейк дизайном. Он был дизайнером этикеток – и не только самих этикеток, но всего комплекса услуг: этикетка, упаковка, вся внешняя атрибутика. Рекламщик. Он решал, как продукт будет выглядеть и в какой его поместить контекст, то есть в конечном счете – как его будут воспринимать люди. Он понимал значение стиля, поэтому не фыркал, когда Ренни приходилось писать статьи о возвращении босоножек на шпильке.