– Я подожду.

– Слушай, давай не сегодня. Не горит же.

– Мне на колени встать?

– Ладно, понял, жди. За комп пойдёшь?

– Нет, незачем, – я ловлю своё мутное нечёткое отражение в мониторе. – У тебя ножницы есть?

– Где-то были.

– Давай.

Пацанята доигрывают, хотят продлить, возмущаются, но Андрей непреклонен. Время вышло, компы перегрелись, все вон. Они нехотя натягивают куртки и шапки, я подгоняю.

– Ой, чё, вам невтерпёж, да? – ехидничает лопоухий шимпанзе постарше.

– Вали уже, – отвечаю.

Андрей обходит полуподвальчик, отключает компьютеры, задвигает клавиатуры. Я возвращаю ему ножницы.

– Зря ты, раньше лучше было, – говорит он.

– Это только кажется – отвечаю.

На улице идёт снег. Вот полчаса назад не было, а теперь небо опадает тяжёлыми крупными хлопьями. Мир ещё тонет в жидкой нахоженной грязи, но совсем скоро станет чистым и невинным. Я подставляю ладони, удивляясь собственной радости, оглядываюсь на Андрея:

– Снег!

– Ну да, давно пора. Давай на остановку, некогда любоваться.

Но я любуюсь. Кружусь на месте, дёргаю Андрея за полу пуховика. Ну, улыбнись, разве ты не чувствуешь щекотку в горле, это же снег! Настоящий, долгий. Он окутает нас безмолвием, заскрипит, как до блеска отмытая тарелка, засыплет окурки, плевки и прочий мусор, засияет бриллиантовой крошкой. Это начало. Начало чего-то большого, долгожданного! Скоро новое тысячелетие, помнишь? Скоро всё изменится!

– Ты сумасшедшая, – сдаётся он и ловит снежинку ртом. – Пойдём.

И мы идём.

38

Андрей нетерпеливо топчется возле калитки:

– Ну, что там?

Нарезаю круги возле припаркованной у забора иномарки. Похожа, но надо знать наверняка. У меня туго с машинами: мозг отказывается отличать «ауди» от «шевроле» и тому подобного. Тут всё просто: если едет, то хорошая. Ну, и цвет я в состоянии запомнить. Эта – серая. Сбиваю снег с ветрового стекла, рассматриваю знакомую иконку под зеркалом заднего вида: да, она.

Оглядываюсь на Андрея, на жёлтый дом за его спиной. Плюгавенький мужичок чистит снег широкой лопатой. От калитки и до крыльца, так что полосами проглядывают тёмные проплешины асфальта. А детскую площадку уже занесло – кому она теперь нужна? Белые нетронутые бугорки под тополиными обрубками.

– Слушай, – говорю, – нам туда не надо. Ты, если хочешь, возвращайся в салон, а я подожду хозяина машины.

– Замечательно! – сердится Андрей. – Ты всегда такая последовательная?

– Прости.

Усаживаюсь на бордюр, присыпанный снегом. Если бы Ма увидела, отругала бы по полной программе. Потому что застужусь. Но когда я слушала Ма?

– И долго собираешься здесь торчать? – Андрей смотрит на часы. – У меня рабочий день в самом разгаре вообще-то.

– Сколько понадобится. А ты не жди, правда.

– Десять минут, – говорит он и садится рядом.

– И чего ты меня караулишь?

– Ты – маленькая слабая девочка. А я большой и сильный. Разве непонятно?

– Рыцарь?

– Угу, рыцарь.

Да уж, защитник, повезло так повезло. Хилый ботан, соплёй перешибёшь. Но ведь и я на прекрасную даму не тяну. Так, забавное недоразумение.

– А кого ждём? – интересуется Андрей.

– Его.

Отец стоит у дверей с тёткой Андрея. Он уходит, она – провожает. Отсюда не слышно, что она втолковывает, но лицо оживлённое – не унылая морда усталой цирковой лошади, какая была в прошлый раз. Он несколько раз кивает – похоже, благодарит. Она скрывается в здании, и отец спешит в нашу сторону. На ходу достаёт из кармана ключи от машины, мобильник, подносит его к уху и резко останавливается. Потому что увидел нас. Меня. Поднимаюсь навстречу, для верности машу рукой. Бегство невозможно, папа. Ты попался.

– А ты что здесь делаешь? – подчёркнуто дружелюбно выдаёт отец, подходя к машине. Бодрится. Немного удивлён, немного рад, и всё у нас хорошо и весело.

– С другом гуляю, – веду подбородком в сторону Андрея.

– Андрей, – протягивает руку тот.

– Дмитрий.

Такая обычная вещь – мужское рукопожатие, но ни Будда, ни Джим, ни кто-то другой из наших даже не подумали хоть раз поздороваться с отцом за руку. Потому что он из категории родителей, а значит, чужаков. Наверное. Я раньше не размышляла об этом.

– Аля, мне кажется, или он слишком нормальный для тебя? – отец продолжает изображать шутника-балагура. – Где шипы, заклёпки, собачий ошейник? Андрей, может быть, у вас вся спина татуировками забита?

– Нет, – картинно вздыхает мой рыцарь, – знаете, я боли боюсь. Но это секрет, не говорите Але.

– Не скажу.

– Пап, Андрею на работу надо. Он меня провожал по делу, а тут ты. Давай его подвезём?

– Без проблем, – отец суетится, да и я не лучше.

Мы словно актёры из сериала про туповатую семью, в которой все вечно попадают в неудобное положение. И Андрей неплохо вписывается в сценарий. Он молодец – всю дорогу поддерживает наш неестественно благодушный трёп, а напоследок обещает зайти в гости.

Когда мы остаёмся одни, отец съёживается и тускло спрашивает:

– Полагаю, вы гуляли там не случайно? Да?

– Да.

– Много знаешь?

Смотрю с заднего сиденья на его затылок:

– Всё.

– Откуда?

– Вытащила документы из её сумочки. Результаты анализов. А ты?

– Тёща позвонила. То есть твоя бабушка. Ну, ты поняла.

– Ещё как поняла. Читала про… это. И в Дом ребёнка уже ходила, раньше, там родственница Андрея работает.

Отец резко поворачивается, его глаза блестят, как стеклянные:

– И что думаешь?

– Я уже замучилась думать.

– Я тоже.

Он опускает стекло и закуривает. Пепел летит в салон, на дорогие светло-бежевые чехлы, но отец не отряхивает, даже не замечает.

– Может, цветов ей купить?

Только этого не хватало. Прошлые букеты до сих пор стоят в вазах. Иссохшие трупики праздников.

– Нет, – говорю. – Повод не тот.

Он не спорит. Щелчком отправляет в сугроб обугленный фильтр и тоскливо спрашивает:

– Домой?

– Домой.

«От голода и ветра, от холодного ума, от электрического смеха, безусловного рефлекса, от всех рождений и смертей, перерождений и смертей, перерождений – домой!» – беснуется Янка в моей голове. Она как всегда в теме: плюс на минус даёт освобождение. Нам всем пора домой.

39

Я боялась, что Ма расплачется. Взрослые редко плачут – во всяком случае, при детях. Но если это происходит, то становится ясно – дело плохо. Не просто плохо – кошмарно. Непоправимо. Материнские слёзы вмуровывают ребёнка в железобетон, где он корчится от страха и бессилия. Даже большого ребёнка. Но у Ма нет слёз.

Сидим за ненакрытым столом под дизайнерским абажуром из матового стекла и бронзы. Семейный треугольник, где каждый – вершина. Пялимся на столешницу, цепляясь взглядами за щербины и царапины, в которых виноваты швейцарские ножи и моя нелюбовь к разделочным доскам. Медицинские бумажки Ма вскрытым прикупом лежат в центре. Выигравших нет.