– Г-господи, тыщу лет, тыщу зим! – вскричал Сикоков в ответ на приветствие. – Когда повидаемся? Может, сегодня? Я вечером ужинаю во французском ресторане!

Все-таки он был большим жизнелюбом, банкир по фамилии Сикоков.

– Не злоупотребляй садовыми улитками, – сказал ему Белозерцев, – эскарго называются.

– А я эскарго и не заказывал. Заказал целый противень лягушачьих лапок со сметанной подливкой. Длинные такие лапки, с тугой белой мякотью. Разве это хуже твоего эскарго?

– Эскарго вкуснее. Попробуй как-нибудь. Ну и что нового в жизни? Как протекает она – стремительно? – Белозерцев не мог сразу, с места в карьер, просить у восточного человека Сикокова деньги – вначале надо было поговорить о жизни, о здоровье, о делах, о семье, о погоде, задать полсотни ненужных вопросов и уж потом приступать к разговору о деньгах – таков был «народный обычай», и Сикоков придерживался его строго.

Впрочем, Сикоков не принадлежал к числу занудливых господ, которые при встрече на безобидный вопрос «Как дела?» или «Как жизнь?» начинают долго, со скучными подробностями рассказывать, как у них идут дела или как серо, совершенно незавидно протекает жизнь, – Сикоков был немногословен, он очень коротко отвечал – иногда одним неопределенным междометием и тут же, почти не дожидаясь следующего вопроса, старался ответить уже на него – он его угадывал. Но дань «народному обычаю» отдавал – вопросник надо было одолеть целиком. Белозерцев, хотя и чувствовал, что задыхается – времени-то совсем нет, ноль целых, ноль десятых, прошел весь круг и задал последний обязательный вопрос насчет неповоротливых западных инвесторов.

– А что инвесторы? – полыхнул огнем на том конце провода Сикоков. – У нас в печати все «время ведут пространные разглагольствования насчет западных инвесторов – прилетят-де на «боинге» пузатые мешки с долларами и в полмесяца преобразят неумытую Россию, сделают, дескать, из нее процветающую капиталистическую страну… Да никакой долларовый мешок к нам никогда сюда не полезет, это все сказочки рыжего дедушки Чубайса в ночь под Рождество, и никто свои денежки не вложит в наше разграбленное, раскуроченное хозяйство: из своей ямы мы должны выбираться сами. А если кто и вложит в нас доллар, то вовсе не из сердоболия или ради благотворительности, а сделает это с одним прикидом – срезать завтра с куста два доллара. Разговоры о западных инвестициях и добрых инвесторах – пустой звук, они ведутся только ради успокоения какой-нибудь бабы Мани из Орловской или Оренбургской губернии, либо с родины Стакан Стаканыча… Ладно, чего-то я разнервничался, раскричался, – пробурчал Сикоков, стремительно остывая, – завелся на ровном месте, с полуоборота. С чего бы это? Чем порадуешь, брат?

– Ничем, кроме горьких новостей. У меня три часа назад украли сына.

– Ка-ак? – свистящим шепотом спросил Сикоков – у него разом сел голос, умолк. В наступившей тишине был слышен только мелкий пороховой треск. Еще Белозерцев слышал собственное дыхание. Дыхания Сикокова он не слышал. – И что же ты намерен предпринять? – наконец спросил Сикоков.

– Собираю деньги на выкуп.

– Ясно… Ясно, что, в общем-то, ничего не ясно. Дикость какая-то. Значитца, так… На меня можешь рассчитывать стопроцентно!

Сикоков дал Белозерцеву сумму, которую тот и не ожидал получить – сто тысяч долларов, без навара, который хотел получить на чужой беде тот же Марк Иванов.

На первый «взнос» хватало уже с лихвой, но Белозерцев продолжал искать деньги, делать это надо было сейчас, завтра будет поздно, – он не мог рисковать собственным сыном.

20 сентября, среда, 11 час. 50 мин.

Совещание у Зверева началось ровно минута в минуту. Майор Волошин – заместитель начальника технического отдела из зверевского предбанника даже не уходил к себе, уйти – только время потерять, покурил, сидя в уголке с пепельницей на коленях и поглядывая в окно на редкие светящиеся облака и макушки деревьев.

Народа на совещании было немного, и Волошин понимал почему – милиция стала дырявой, многие сотрудники ныне, не стесняясь, работают и туда и сюда, и «нашим» и «вашим», делают это, даже не краснея лицом и не видя в собственной продажности ничего плохого. Впрочем, сволочи никогда не считают, что они сволочи. Резкие слова всегда вызывали в Волошине смятение, он замыкался и отводил взгляд в сторону, не желая смотреть на тех, к кому были обращены такие слова, – а слово «сволочь» было резким, он посуровел, опустил взгляд к полу и так, с опущенным взглядом, вошел в кабинет Зверева.

Из собравшихся он хорошо знал только майора Родина – щуплого, с узкой грудью и поступью балерины оперативника, награжденного двумя боевыми орденами, с остальными лишь встречался, иногда здоровался в коридоре либо в столовой, но близко не сталкивался.

Покхекхекав в кулак, высморкавшись – слишком много ненужных движений, жестов и вообще звуков, запаренность, – и снова покхекхекав, Зверев обвел всех глазами и сказал:

– В общем, так…

«Это все равно, что начать передовую статью в газете со слова “Однако”. Как у Ильфа с Петровым», – невольно отметил Волошин. Ни симпатии, ни неприязни к генералу он не чувствовал, и вообще для него было важно не то, насколько представителен начальственный сундук и как ладно он умеет носить лампасы, либо наоборот, вообще не умеет, смахивает на курицу, ходит в неглаженых брюках с отвислыми коленями и не бреется по двое суток – все это для Волошина делом десятым, двадцатым – главное было, какой из сундука профессионал. Профессиональные качества. Для майора Родина, насколько знал Волошин, – тоже.

– Мы собрались затем, чтобы помочь одному хорошему человеку, – сказал Зверев.

– Люблю нестандартные речи! – прошептал Волошину сидевший рядом капитан в летней форменной рубашке с короткими рукавами, фамилии его Волошин не знал, поэтому не стал отвечать.

Генерал вкратце, привычно покхекхекав в кулак, рассказал, в чем дело и что случилось с «хорошим человеком», закончил свою речь знакомой всем фразой:

– У нас мало времени.

– Хотел бы я видеть человека, у которого много времени, – сказал Волошину сосед-капитан. Волошин опять промолчал – капитан начал его раздражать.

Вообще Волошин, как и многие люди, обладал способностью отгораживаться от назойливых коллег и просто докучливых людей, стремящихся заглянуть в чужую замочную скважину, мог сидеть в своем узком, неудобном, но зато совершенно непроницаемом коконе сколько угодно, он и сейчас готов был забраться в кокон, чтобы отгородиться от капитана.

– Скажите, г-госп… товарищ генерал, а этот хороший человек, бизнесмен этот, знает, что мы собираемся ему помочь? – спросил Родин. Он до сих пор не определился, как ему во время господ и сударей? обращаться к начальству – «господин генерал» или «товарищ генерал», – хотя в милиции все обращались друг к другу по-старому, звали товарищами и сержантов, и генералов, независимо от чина. На господ никто не претендовал, но уже прослышали, что кое-где обращаются друг к другу не иначе как господа, – правда, пока без «вашего превосходительства». «Ваше превосходительство» – это еще впереди. И вообще, многое еще впереди…