твоей голове, не что иное, как результат изнурения и возбуждения, следствие твоих переживаний по поводу смерти птицы, разлуки с Эвникой и чрезмерной чувствительности. Ладно, я задним числом оправдываю тебя и прощаю за неуместный вопрос о содержимом моей корзины. У тебя голова шла кругом, и ты искал какое-нибудь логическое объяснение этим событиям. Ты бы успокоился, если бы убедился, что я везу птиц, потому что тогда, это совсем не маловероятно, какая-нибудь птица могла убежать и гулять по комнате гостя, найдя там прибежище. На тебя все скопом навалилось. Неудивительно, что ты сломался… Чтобы тебя утешить, я расскажу историю, случившуюся как-то со мной, и ты увидишь, что я был в гораздо более скверном положении, чем ты.

Однажды в полдень, пять-шесть лет назад, в городе, где я живу, было внеочередное заседание городского совета, в нем вместе с прочими почтенными гражданами принимал участие и я. Итак, мы собрались за круглым столом, чтобы обсудить важный вопрос, решение его требовало осмотрительности и тонкого, галантного руководства. Было обнаружено какое-то мошенничество при реализации и распределении угля на фабрике, принадлежавшей городу, по производству светильного газа. Дилемма была в том, надо ли раскрыть или скрыть растрату и без лишнего шума выгнать виновного, не впутывая органы правопорядка. Принять решение было нелегко. Я, смертельно устав от многочасового и шумного спора, неосознанно, от нечего делать, засунул себе в рот металлическую скрепку, которую давно нервно теребил в руках, и стал ее жевать – в какой-то момент я чувствую, как она выскользнула у меня между зубов, упала на землю, и я потерял ее. Скоро вопрос должен был быть поставлен на голосование, и мое внимание должно было быть сосредоточено. Но, скажи-ка, как мне было сосредоточиться, когда мне вдруг пришла идея, что скрепка не упала на ковер, как можно было логично предположить, но что я запросто мог ее проглотить, принимая во внимание то, что ее исчезновению предшествовало, я забыл тебе об этом сказать, мое сильное, шумное чихание. Меня охватила паника, но обстоятельства не позволяли мне ее выразить. И тогда началось мое великое мучение! С одной стороны, я пытался следить за тем, что говорили другие советники, так как я был обязан каждый раз отвечать на их вопросы, а с другой стороны, у меня из головы не шла траурная мысль, что вот и все, все кончено, я обречен, я представлял, как острые края скрепки, ведь они развернулись, пока я теребил и жевал ее, вонзаются в мой желудок, – и даже если они, думал я, выскользнут оттуда, то уж точно вопьются ниже в мои кишки, так что хорошей тебе поминальной кутьи, Агафий! Надо также добавить, что я стал ощущать несильные, но острые боли в желудке, превратившие мои страхи в почти уверенность. «Пюре, Агафий, – ты должен немедленно съесть глубокую тарелку пюре или просто вареной картошки, если хочешь спастись, – говорил я про себя, – это твоя единственная надежда!» Я вспомнил, как где-то читал, что в подобных моему несчастных случаях пюре – единственное противоядие. Но скажи мне, как я мог осмелиться попросить о такой вещи, принимая во внимание обстоятельства, которые я тебе описал? Итак, от безнадежности я уронил карандаш на пол и сразу же наклонился его поднять, притворяясь, что якобы исправляю свою неловкость, а на самом деле я гляжу в оба, с отчаянием разыскивая потерянную скрепку! Но проклятая скрепка не показывалась нигде в поле моего зрения (этому, конечно, способствовал и сам лохматый ковер, вроде пятнистого шерстяного одеяла), и в довершение моего отчаяния я с силой наседаю на не столь уж крепкий стул, тот, как я правильно предположил, не выдержал неожиданного давления моего тела – с треском оторвалась одна его ножка, стул подкосился, и я рухнул на пол. Воспользовавшись общей суматохой и замешательством от моего падения, я принялся ползать на четвереньках под столом. Излишне говорить, что скрепка нигде не нашлась, что потом я пережил два кошмарных дня, в сомнениях, проглотил я ее или нет, и что мое безволие – как и твое в случае с пометом – из-за боязни принять правду победило страх, не позволив мне в итоге – как следовало бы – сделать рентген.

– Спасибо вам, господин Агафий, – сказал Феофан, когда я закончил свой рассказ, – я очень тронут вашими словами. Вы даже не знаете, какое они мне принесли облегчение. Сделайте мне теперь огромное одолжение, мой благодетель, раз уж так получилось, что и вы потеряли сон, давайте сходим вместе к господину Стифасу. Я не знаю, говорил ли я вам об этом раньше, но он хотел вас видеть.

Он принял мое молчание за согласие:

– Одну секундочку, подождите, пожалуйста, я сначала принесу фонарь.

Он ненадолго меня оставил, пошел в мою комнату и вернулся с ночным фонарем.

– Осторожно следуйте за мной, – сказал он. – Теперь будет темно хоть глаз выколи – у второй лампы горелка сломалась, а на этом треклятом линолеуме две большие дыры. Я новый купил, но еще не успел постелить.

Мы повернули направо, где коридор продолжался, образуя прямой угол. Фонарь последовательно осветил ряд находящихся одна напротив другой дверей, свежеокрашенных серой масляной краской, которая издавала тяжелый запах рыбьего клея. Мы остановились перед предпоследней. Она была приоткрыта, и за ней виднелась ярко освещенная комната.

– Входите, – послышался в ту минуту, когда мы уже собирались постучать, хриплый голос: человек, видимо, слышал наши шаги и ждал нас. – Добро пожаловать, – нас поприветствовал низкорослый крепкий мужчина с густой рыжеватой бородой, он вскочил со стула и поспешил мне представиться:

– Стифас.

– Бертумис, – ответил я на приветствие, – очень рад нашему официальному знакомству. Я прошу у вас прощения, что по причине сильной усталости не позаботился о том, чтобы познакомиться раньше, во время нашего краткого пути в экипаже, – сказал я и пожал протянутую мне волосатую руку.

– Ну что вы, это было мое упущение, большая бестактность с моей стороны, это вы меня извините. Но и я чувствовал себя неважно – очень был утомлен путешествием, – ответил он, переведя взгляд на хозяина, стоящего столбом посреди комнаты, украдкой исследуя пол (безрезультатно, как я понял). А затем продолжил наш обмен любезностями: – Я надеюсь, господин Феофан исполнил свои обязанности сполна и более, – заявил он, – он чрезвычайно устал, и мне жаль, что мое сегодняшнее поведение было причиной того, что он валится с ног. Я думаю, было бы неправильно затягивать до скончания века его мучения, о которых он вам, я предполагаю, уже сообщил. Возможно, было бы предпочтительней разрешить ему удалиться.

Несмотря на вежливость речи, у его голоса был холодный