— Да, вы шантажист и вымогатель! — взвизгнула мисс Какссон.

— Но это же не я просил тебя заботится о ферме! — в отчаянии крикнул поляк. — Я не могу отвечать за Гурина!

— За это тебе большая золотая медаль Йоркширской сельскохозяйственной выставки и в нос кольцо без заусениц.

Фаберовскому вдруг стало смешно и он сказал, пряча улыбку:

— Я вижу, ты за время поисков моей фермы сильно поднаторела в сельском хозяйстве.

Пенелопа сразу почувствовала, что его настроение изменилось, и страшное напряжение, в котором она находилась с того момента, как узнала его во французском художнике три дня назад, отпустило ее.

— И еще я поднаторела в отваживании твоих кредиторов, — сказал она. — Например, мистера Ааронса.

— Какого еще Ааронса?

Фаберовский не помнил никакого Ааронса, которому он был бы что-то должен.

— Стивен, в практическом отношении ты совершенное дитя! Мистер Ааронс — казначей Уайтчеплского комитета бдительности, которому вы с Батчелором обязались найти Джека Потрошителя. Если бы только знал, сколько сил и денег у нас ушло, чтобы уладить претензии мистера Ааронса! Батчелору пришлось продать агентство ради того, чтобы рассчитаться с ним.

Весь запас бешенства, раздражения и гнева у них вышел и Пенелопа с Фаберовским надолго замолчали. Только Какссон продолжала вдохновенно говорить, бичуя всевозможные грехи инородцев, топчущих древнюю британскую землю.

— Барбара, сходите на улицу и возьмите кэб, — сказала Пенелопа, желая поскорее отослать куда-нибудь свою компаньонку, чтобы остаться с поляком наедине.

— Я не могу оставить вас тут одну с этим варваром, милая Пенни, — заявила та. — Тем более что в эти места редко заезжают кэбы и мне придется слишком долго стоять на улице, чтобы нанять его. Неужели нельзя послать прислугу?

— Я прошу вас, Барбара. Я не могу приказывать прислуге в этом доме, а мистер Фейберовский едва ли окажет нам такую любезность.

— Пенелопа права, мисс Какссон. От меня вы любезности не дождетесь. Катитесь отсюда на улицу и чем дольше вы там будете находится, тем лучше.

— Вы наглый, невоспитанный хам! — вскричала Какссон.

— А еще я Джек Потрошитель. Батчелор, вышвырните эту даму за дверь, если она добровольно не желает покинуть эти стены.

— Но Стивен, это слишком жестоко!

— Зато правильно.

Батчелор направился к мисс Какссон, растопырив свои громадные, поросшие рыжей шерстью лапы, словно собираясь поймать курицу, и компаньонка, презрительно фыркнув, удалилась. Спустя минуту Батчелор вынес в сад два еще не сожженных венских стула и поставил их под деревом, жестом пригласив Фаберовского и девушку садиться.

Они сидели и не отрываясь глядели друг на друга. Пенелопа заметила, как постарел поляк, его лицо осунулось, приобрело землистый цвет, вокруг глаз появились глубокие морщины, а руки стали обветренными, мозолистыми и с обломанными ногтями. А Фаберовский думал, что Пенелопа за эти полтора года еще похорошела, и приобрела какую-то внутреннюю силу, которую прежде он не замечал в ней.

— А ко мне вчера прибежал взволнованный Макхуэртер, — нарушил тишину поляк. — Макхуэртеру сказали, что к нему из Франции приезжал великий Ренуар, но по ошибке попал к одному из его соседей.

— А почему ты ходишь босиком? — в свою очередь спросила девушка и в голосе ее слышалась искренняя забота. — Разве у тебя нет обуви?

— Розмари говорит, что всю ее пожгла еще в прошлом году Эстер. Хотя одни из моих ботинок я заметил на Макхуэртере.

— Но ты же приехал в каких-то ботинках!

— Они развалились после ливня, в который я попал в день приезда.

— Это еще ничего. Под тем же ливнем, катаясь с мужем в экипаже в Гайд-парке, вымокла герцогиня Файфская, и, простудившись, родила мертвого мальчика.

— Какое странное место этот Гайд-парк, — покачал головой Фаберовский. — Опасность вымокнуть в этом парке всегда грозит обернуться катастрофой для семейного счастья. На нашу удачу я не был в парке, иначе непременно родил бы какого-нибудь мальчика или, того пуще, искупался бы в Серпентайне. Мальчика я не рожал, но насморк тоже подхватил.

Еще секунду назад ему хотелось встать, подойти к Пенелопе и крепко обнять ее, что было бы очень уместно к этому моменту, но теперь при воспоминании о Серпентайне совсем некстати к нему в голову непрошеным гостем явилась мысль о телеграмме, которая лежала в кармане его штанов. Неужели Гурин действительно решил приехать в Лондон? Это будет катастрофа. Уже вставая со стула, он сунул руку в карман, разорвал конверт и достал телеграфный бланк.

— Что? — встревожено спросила Пенелопа, увидев, как изменилось его лицо. — Гурин?

— Нет.

— Тогда ты опять собираешься на континент?

— Нет. Я думал, что навсегда избавился от старых неприятностей, а они лишь заснули на время и опять пришли ко мне.

Он протянул ей телеграмму и она прочитала весьма немудреный текст:

«Советую вам исчезнуть также, как исчез Ландезен, иначе будет плохо. Рачковский»

— Ты мне ничего не объяснишь? — спросила Пенелопа.

— Нет.

— Но что мы тогда будем делать?

— Я хочу тебе еще раз предложить свою руку.

— Я согласна, — сказала Пенелопа и пригрозила поляку пальчиком: — Но только попробуй еще раз не прийти в церковь!

3 августа, воскресенье

Жизнь у Артемия Ивановича была не в пример спокойнее, чем у Фаберовского. Расставшись с поляком на Балтийском вокзале, он пробродил целый день по Петербургу, дошел до Невы и даже плюнул в нее, стоя у часовни на Николаевском мосту. Хотя Черевин велел им и носа не показывать в Петергофе, Владимирова с каждым часом все больше и больше тянуло обратно. После встречи с царем его жизнь обрела новый смысл, а вкус коньяка из крышки от царской фляжки до сих пор держался у него во рту. Но Артемий Иванович знал, чувствовал всеми фибрами своей верноподданнической души, что они с Государем недоговорили тогда, что он, Артемий Иванович, не успел рассказать обожаемому монарху, как он любит его, как он готов положить за царя на алтарь Отечества живот свой и все имущество свое, которое состояло из одной сорочки без пуговицы как раз напротив жертвуемого живота, потрепанного пиджака, висевших на коленях пузырями брюк и порыжевшего от дождей котелка. Артемию Ивановичу надо было бы еще раз встретиться с императором, пасть восхищенно на колени и растолковать ему получше, какое именно местечко мог бы Государь ему устроить и какую пользу бы смог Артемий Иванович приносить Государю на этом местечке. Но чтобы встретится с императором, надо было вернуться в Петергоф, что Артемий Иванович, не задумываясь, и сделал.

В Петергофе его постигло страшное разочарование. Император вместе с семейством, так и не дождавшись разговора, отбыл на отдых в финские шхеры. Посетив последовательно колбасную, «Вену» и монопольку, Артемий Иванович вышел с опустошенной душой и карманами на Петербургский проспект и потащился по нему куда глаза глядят. А глаза его глядели в сторону Ораниенбаума, не доходя до которого на берегу залива, можно было попытаться пристроится в одной из дач близ деревни Бобыльская, где надзор за дачниками был слабее и где от владельцев дач не требовалось подавать на них никаких сведений в Дворцовое управление.