Свое чадо? Небесный Мститель! не внимай, не внимай, что произнес старый младенец, не внимай отца, произнесшего клятву на своего сына! Может быть, может быть, Ты испытуешь меня, может быть, наказуются мои злодеяния? Так, пути Твои неисповедимы; я благоговею и терплю! — сказал несчастный Жуан и распростерся во прахе ног своих. Обливаясь слезами, он умолял Всевышнего о ниспослании ему твердости в его несчастии. — Праведный Боже! — вопиял он. — Если мои грехи, если мои злодеяния превосходят меру, если мой глас не внемлем, то накажи меня, только услыши молитву престарелого отца — утуши пламень, горящий в тигре, в сыне моем, и соделай его человеком! Кровь, пролитая им, — вопиял он, — да будет на мне, на том, кто воспалил юношеский пламенный дух его, на том, кто причиною таких плодов; проклятия, всякие проклятия да постигнут седую главу мою, главу того, кто сделал его кровопийцею! Так, Всемогущий! услыши умиленный глас злодея — воззри на меня, простершегося во прахе и унижающегося пред Твоим величеством, Ты, Коего око бодрствует непрестанно и видит помышления всякого, Коего рука вращает миры, Коего дуновение раздвигает океаны и низвергает горы! О! Всемогущий! внемли и не допусти меня до совершенного отчаяния! Ниспошли в сердце сына моего чувства человеческие: да услышит он глас природы и вострепещет о делах своих.

Так молился несчастный Жуан, и священный трепет объял его. Он встал; слезы катились по дрожащим щекам его и падали на трепещущие губы. Каждый день он проводил в молитве и слезах — и терпел с надеждою в сердце, что Провидение, какими ни есть путями, спасет его. В самом деле, Провидение пеклось о нем; оно избрало достойного мстителя. В одно утро Жуан находит запечатанное письмо, лежащее возле окошка, распечатывает его и читает:

Несчастный Жуан!

Горе мне, что я дотронусь до струны, которую надобно бы оставить в покое. Злодеяния сына твоего превзоходят меру. Если Небо избрало его, чтобы испытать твою твердость, то... Но покоримся его судьбам; оно беспрестанно надзирает над нами и ниспосылает несчастия для того, чтобы испытать твердость нашу. Я с терпением покоряюсь ударам несчастий, и ни одна еще слеза малодушия не омочила щек моих. С младенческих лет я научен примерами отца терпению, и с младенческих лет я уже узнал, что страдание неразлучно с бытием моим. Так! оно и неразлучно, однако ж я не плачу. Но слезы текут из глаз моих и текут в первый еще раз. Я плачу, почтенный Жуан, плачу о сыне твоем. Не оскорбись этим мое мужество! Я плачу не о себе, но о кровожаждущем Корраде. Велики его злодеяния. Но если б злоба его на тебе одном истощила всю лютость, если бы ты один был страдальцем от руки его. Ах! много, много сын мучит отца! Слезы, пролитые мною, может быть, облегчили бы злую участь твою.

(Велика благость Неба: душа добродетельная болеет вместе со мною.)

Но тысяча убиенных, тысяча страждущих вопиют на небо и просят о мщении. Станем терпеть, несчастный старец, а если посреди сих кровавых волн и ревущих громов дух наш не поколеблется, если посреди свистящих молний явится торжествующим, правосудное, милосердое Существо признает нас достойными Его покровительства; Жуан, Оно не допустит тебя погибнуть. Слушай! Оно милосердо — ты скоро увидишь. Я иду к престолу правосудия, но если земные судьи забыли глас человечества, так есть еще молнии и громы в руке Судии Небесного. Не отчаивайся и терпи.

Дон-Риберо

P.S. Если ты вспомнишь, кто снял с тебя оковы и кому рассказал ты свою повесть, так вспомнить и меня. Ответа не ожидаю; Бог даст — мы скоро увидимся; еще раз повторю: не отчаивайся и терпи.

— Не отчаиваюсь и терплю! — воскликнул с благоговением Дон-Жуан и замолчал. С твердостию духа он решился встречать всё и ожидать мстителя, посылаемого Небом.

Олимпия ожидала минуты, в которую приедет Коррадо, в которую обнимет любви достойного Алонза. «Так, — думала она, — он почувствует глас природы, он обнимет Алонза как своего брата». Она ожидала этой минуты и боялась сама не зная чего: какое-то предчувствие терзало ее сердце.

В один тихий час вечера Олимпия и Алонзо вышли в сад, чтобы дышать чистым прохладным воздухом. В этот вечер Олимпия пристальнее обыкновенного смотрела на Алонза. Разговоры ее касались ко многим предметам, но ни на одном не останавливались, какое-то непонятное чувство волновало кровь ее и побуждало сердце биться скорее[85]. Она хотела успокоиться. Садятся при корне липы. Алонзо, по обыкновению всех гишпанцев, заиграл на гитаре. Олимпия, склоня голову свою к его груди, слушала печальный его романс и иногда аккомпанировала тихим приятным голосом.

Романс

Куда девались те минуты,

Когда с любезною гулял

И на груди ее прелестной

Под тенью дуба отдыхал?

Куда девались те минуты,

Быстрее кровь тогда текла,

Когда скорее билось сердце

И оживляла нежна страсть?

Когда с любезною на холме

Поутру, как восходит солнце,

И ввечеру при корне липы

Смотрел, как исчезает луч?

Когда... Но ах! на что грусть множить,

На что касаться к той струне?

На что? На что? Она заноет,

И сердце бедное замрет.

Сокрылось, улетело время

Исчезли радости мои,

Глубока пропасть их пожрала

И не воротит никогда.

Теперь же сердце томно бьется;

Печаль и горесть — мой удел.

С вечерней, утренней росою

Мешаю слезы я мои.

Глава 8

В это время приезжает Коррадо в замок, тихонько идет в комнату Вооза, и первое его слово было — вопрос о Жуане. Вооз с чрезвычайною покорностию и раболепством уведомляет его подробно о Дон-Жуане, об Олимпии и молодом неизвестном человеке.

Коррадо всем строго запрещает сказывать Олимпии о его приезде. Он хочет испытать ее и узнать неизвестного. Узнав, что они в саду, он приказывает Воозу идти за собою; они проходят в сад и тихонько крадутся промежду дерев. Какое бешенство объяло Коррада, когда он увидел Олимпию, склонившуюся на плечо Алонза! Он хочет к ним бежать; Вооз его удерживает.

— Послушайте, Коррадо! — говорит он. — Не горячитесь, чтобы после не сожалели; неужели и вы, когда прекрасная