Видеться с невестой до свадьбы царь Дмитрий Иванович, согласно обычаям, больше не мог. Марину Мнишек с сопровождавшими ее дамами, называвшимися по-немецки «fraucymer» – фрейлинами, оставили на попечении инокини Марфы Нагой и других монахинь Вознесенского монастыря в Кремле (сестрами этой обители становились представительницы самых знатных родов, хорошо знакомые с царским этикетом). Русский монастырь с непривычки может напугать кого угодно. Царь, понимая это, попытался смягчить впечатление и, по словам Исаака Массы, «повелел также весьма красиво убрать кельи в монастыре, где жила его мать, ибо прежде всего невесту должны были отвезти туда на восемь дней, дабы она могла научиться московским обычаям». Но все равно, не знавшая до того никаких запретов или ограничений, воспитанная по-светски и в роскоши, Марина Мнишек с первых шагов кремлевской жизни погрузилась в непривычную и тяжелую для нее атмосферу монастыря, где белый атлас ее французского платья выглядел таким неуместным на фоне бревен, обитых черным сукном. По воле царя Дмитрия Ивановича Марина трижды кланялась царской матери и обратилась к ней с пышной речью. Не случайно монастырская обстановка была воспринята окружающими дамами как тюремная. Первое, что не понравилось Марине Мнишек, была постная монастырская кухня, и потребовалось вмешательство царя Дмитрия Ивановича, чтобы устранить зревший кулинарный бунт («к ней сразу послали посуду и польских кухмистеров и поваров, которые стали всего вдоволь готовить для нее, отдали им ключи от кладовых и погребов»). Царю легко было пойти здесь на уступки, потому что он не хотел отступать от главного запрета – на прием Мариной Мнишек в Вознесенском монастыре католических духовников. Но ведь вместе с Мариной Мнишек за монастырскими стенами оказались ее фрейлины, у которых не было никаких обязательств по ограничению веры. Новые впечатления были у них так сильны, что навеяли мысли о «вечной неволе». Но с напуганными и расстроенными дамами царь Дмитрий Иванович справился еще легче, не без жестокого ерничества, предложив всем желающим свободный отъезд в Речь Посполитую.

Единственное, что искупало «заключение» Марины Мнишек в Вознесенском монастыре, была горячая любовь ее будущей «матери» инокини Марфы Федоровны. Но можно ли было даже сравнивать внимание, проявленное к ней на свадьбе в Кракове королевной Анной, сестрой короля Сигизмунда III, и чувства приязни, выражаемые на непонятном языке царской вдовой в непривычном монашеском одеянии?!

Инокиню Марфу Федоровну – бывшую царицу Марию Нагую, пожалуй, более всего жалко в этой истории. Сначала она с иступленной искренностью, после четырнадцатилетних молитв за упокой души, поверила в чудесное воскрешение своего единственного сына, царевича Дмитрия. Теперь такая же неудержимая родительская любовь была перенесена на Марину Мнишек, которая, в отличие от царя, вовсе не нуждалась в этом. Чувства несчастной инокини проявлялись на виду у всех, она рада была обманываться сама и невольно обманывала других. Все это не стало тайной для окружающих. Позднее послы Речи Посполитой Станислав Витовский и князь Ян Соколинский ссылались на то, что в эти майские дни «великая кнегиня Марья дочку пана воеводину, скоро приехала, до своих палат приняла, и аж до радости при собе ее имела, сыновою своею ее звала, и всякую любовь и ласку родительскую, яко матка дитяти своему, показовала» [108].

На следующий день после приезда Марины Мнишек в Москву 3(13) мая 1606 года царь Дмитрий Иванович принял в Кремле «родственников и приближенных пана воеводы». На этот раз поводом было чествование Марины Мнишек и прием послов короля Сигизмунда III. От имени царицы Марины Мнишек говорил гофмейстер ее двора Мартин Стадницкий. Он выразил те чувства, с которыми свита, сопровождавшая царицу, приехала в Кремль. Брачный союз царя Дмитрия Ивановича и Марины Мнишек виделся как символ единения двух народов, залог успешной борьбы христианских стран против «басурманов»: «Захотел Господь вашу царскую милость соединить с народом, мало разнящимся с вашим народом в языке и обычаях, равным ему по силе, отваге, храбрости в бою, мужеству, от многих славимому». Всячески восхваляя род Мнишков («никто таких великих знаков благосклонности его королевской милости не имеет, как пан воевода»), гофмейстер Мартин Стадницкий приводил исторические параллели. Он вспомнил о Софии Витовтовне (1371-1454), жене Василия I, а также учтиво намекнул на то, что и сам дед царя, великий князь Василий III, был женат на Елене Глинской, род которой происходил из Великого княжества Литовского: «А светлой памяти отца вашей царской милости не Глинская ли родила?» Мартин Стадницкий призывал забыть несчастные раздоры, прекратить «свирепое и варварское» кровопролитие и объединиться для совместной борьбы христиан с «басурманами». Его главным пожеланием царю Дмитрию Ивановичу в преддверии свадьбы было «свергнуть полумесяц из полночных краев» и «озарить полуденные края своею славой», и «в столице предков своих на старости лет увидеть потомство свое» [109].

Часто мелькавшие в речи Мартина Стадницкого слова титула «ваша царская милость» были более всего приятны слуху царя Дмитрия Ивановича в тот момент. Мнишки и их приближенные легко титуловали как самого Дмитрия, так и его «царицу» Марину. Совсем по-другому отнеслись к вопросу о титуле послы Речи Посполитой – Николай Олесницкий и Александр Госевский. Их прием следовал за обменом любезностями, который начался с речи Мартина Стадницкого и ответа думного дьяка Афанасия Власьева. Король Сигизмунд III даже ради новой дружбы между Речью Посполитой и Московским государством не хотел поступиться дипломатическим преимуществом королевского обращения к «великому князю», но не царю и уж тем более не цесарю. Думный дьяк Афанасий Власьев, как всегда стоявший на страже протокола, по приказу царя Дмитрия Ивановича попытался даже вернуть письмо, привезенное послами: «Вы отдали письмо, на котором нет титула цесарского величества, но обращено оно к некоему князю всей Руси. Дмитрий Иванович – цесарь в своих преславных государствах. И вы это письмо возьмите обратно к себе и отвезите его своему государю». Но слишком невыгодно было царю Дмитрию Ивановичу затевать споры о титуле, слишком неподходящим был для этого момент. Хотя его невеста уже находилась вместе с отцом на территории Кремля, он был крайне заинтересован в лояльном поведении во время коронации Марины Мнишек послов Сигизмунда III, да и поддерживавшего их в отстаивании королевской чести сандомирского воеводы Юрия Мнишка. Послы, забирая возвращенное письмо (жест войны!), не преминули напомнить неблагодарному московскому князю о «доброжелательности» короля, а также о том, что они сами, по первому зову, «едва отряхнули дорожную пыль», явились во дворец. Рассерженный царь вышел за рамки протокола и вступил в личные объяснения с послами. Но и Николай Олесницкий стал говорить не по посольской инструкции («ведь я – поляк, человек народа вольного, привык говорить свободно!»). Самым обидным было для царя то, что посол упрекнул его в неблагодарности: «Скоро ваша наияснейшая государская милость забыла, что чудесно, с Божьей помощью, благосклонностью его королевской милости, государя нашего милостивейшего, и поддержкою нашего польского народа (ибо кровь свою наши братья поляки проливали за вашу наияснейшую государскую милость), вы на этот трон (указал на него рукой) посажены. Вместо благодарности – неблагодарность, вместо дружбы – неприязнь сторицею воздаете, расположением и дружбой короля его милости, государя нашего, пренебрегаете и явную причину изволили подать к пролитию крови людской». Царь Дмитрий Иванович проиграл и вынужден был принять письмо и приветствовать посла. Ссылки же дьяка Афанасия Власьева на то, что «письма без титула» принимаются ради «свадебных торжеств цесаря», служили слабым утешением [110].