Она принесла до блеска начищенный кувшин, полный горячего варенья, поставила его перед исхудавшим, усталым генералом, глаза которого оживились радостью, редкой уже теперь радостью.

— Ешь! Ешь, сколько хочешь! — Она дала ему самую большую ложку. Потом так же стремительно и со смехом вскочила, взяла салфетку и повязала ее на груди генерала, и попыталась сделать лицо строгим и суровым. — Дорогой Симонсито! — назидательно проговорила она. — Когда кушаешь варенье, будь аккуратен, не испачкай платья.

— Хорошо, моя нянечка! — смиренно опустил глаза генерал. — Я постараюсь быть аккуратным. Но кувшин такой огромный. Симонсито так мал, ему ни за что не осилить одному.

— А зачем же существует девушка из Лимы? Чтобы всегда и во всем помогать бедному маленькому генералу.

Они ели ложками варенье из светлого кувшина, играли в детей, а возле стены дома слышал их и улыбался старый слуга генерала, который помнил его с годовалого возраста, но никогда не замечал, чтобы генерал уж очень любил сладкое.

— Если бы нянечка дала еще чашечку кофе, то малыш Симонсито всегда-всегда слушался бы ее, — заканчивая игру, смиренно сказал генерал.

Нянечка упорхнула на кухню заваривать кофе, генерал оглядел ее бедное жилище. «Я совсем не заботился о ней. Она не хотела связывать меня детьми. Она все делала, чтобы я служил людям, весь отдавался борьбе. Ей доставались маленькие крошечки радости. Эта женщина достойна жить во дворце, быть матерью… — Коротко вздохнул: — Но она никогда уж не будет матерью…»

У входа в дом послышалась возня, затем крик Санто: «Мой господин, бегите!» И вслед за этим выстрел, звон шпаг, голос девушки из Лимы: «Проклятые изменщики!» И снова выстрел. «Санто, я не пущу их. Спасай своего господина!»

Генерал бросился на помощь своим верным друзьям, но в это время в комнату прыгнула и захлопнула дверь девушка из Лимы.

— Спасайся! — крикнула она. — Там, — показала на заднюю стену дома, — потайная дверь…

Генерал был безоружен. Он попытался вырвать у нее шпагу, но она с мольбой взглянула на него:

— Ты нужен родине!

Он стоял в нерешительности.

— Я… Я прошу! Ты… Ты мне нужен…

Он толкнул дверцу, скрытую вьющейся зеленью, и, перед тем как упасть со стены в густые заросли, обернулся — и она унесла его взгляд в вечность — так много любви, страдания, детской беспомощности было в его прекрасных, темных, всегда печальных глазах креола. И только сейчас, вот в это мгновение, она наконец-то поверила, что он был и остается для нее и, может быть, еще для Санто, ребенком. Санто и подхватил его, как ребенка, обернул плащом и унес в темноту. В доме раздавались шум, грохот, крики и выстрелы.

Девушка из Лимы сражалась за своего генерала.

Им удалось встретиться еще раз.

Поздней ночью, всегда напряженный, всегда ждущий слух девушки из Лимы уловил едва слышный стук в потайную дверь. Она выскочила в томный и прохладный сад. «Где ты, дорогой?» — позвала она чуть слышно. «Он ждет вас, сеньора», — ответил выступивший из темноты Санто и подвел к ней оседланного коня.

И вот они уже за городом. Она горячила коня. Санто едва успевал за нею. В ущелье, освещенном луной, глядя в кипящую воду горного ручья, сидел генерал. Сидел неподвижный, одинокий, словно бы окаменел и слился с этими горами, с этой неприветливой землей, и лишь рвущаяся тень его металась, крутилась в потоке.

Она угадала: разлука — может быть, вечная. Хотела замедлить, остановить минуты прощания, навсегда отпечатать их в своем сердце.

Молча они взялись за руки и долго-долго поднимались в горы. Поднялись так высоко, что казалось, протяни руку, и ногтем позвонишь в серебряное дно луны.

Генерал тяжело, с хрипом дышал, но она не слышала этого, не замечала, она была рядом с ним и в каком-то бесчувственном отдалении. Только когда они остановились и генерал обессиленно упал на обожженную траву, она опомнилась, вытерла ладонью пот с его лица, осыпала его седую голову поцелуями, без конца повторяя: «Прости! Прости меня!»

— Не надо, — тихо прошептал он. — Нe надо на это тратить наше время. У нас его мало. Послушаем нашу землю…

Они оба были метисы, кровь инков говорила сейчас в них, земля слышала молчаливый крик и мольбу о спасении, но ничем не могла им помочь.

— Я сделал все, что мог, — спокойно и отрешенно сказал он. — Отдал все, что имел.

Он долго глядел и слушал горы. Она не мешала ему. Потом он взял в ладони ее лицо и пристально глядел ей в глаза. Лик древней, мирной родины искал, угадывал в ее лице и запоминал его.

Она не дышала, не шевелилась, и только слезы катились и катились по ее лицу да ветром, даже не ветром, а почти неощутимым дыханием земли, ослабшим в высях, шевелило ее волосы, остужало кожу на гибкой шее. Генерал распластался на земле, прикрыл ее своим исхудалым, догорающим телом.

— Плачь, родина, плачь! — чуть слышно произнес он.

Ей хотелось закричать на всю эту спящую, равнодушную землю так, чтобы болью отозвалась и ее боль и каждом уголко, в каждом сердце, цветке и травинке.

Случилось то, что и предвидел Освободитель. Война закончилась. Солдаты ждали награды за свой подвиг и за свои долголетние страдания. Наградой этой могла быть только земля и воля, которую он им обещал. Он всегда выполнял свои обещания и поэтому стал неугоден властелинам и владельцам земель. Они устроили заговор, обвинили генерала в измене, что это не они, а он обманул свой народ, пообещал им невозможное.

Уже смертельно больной, он подал в отставку и перестал быть президентом своей страны и главнокомандующим армии.

Но Освободитель, даже больной, даже не у власти, был опасен. Солдаты, его сподвижники и патриоты, не верили наветам, любили, как и прежде, своего генерала, верили ему. И тогда с генералом сделали самое страшное — у него решили отнять родину. Враги знали, что Освободитель не переживет всего этого, а он не хотел, чтоб началась гражданская война, новое кровопролитие — народ устал от войн.

Луна уже скрылась. За дальнею грядою гор ярким тюльпаном стала набухать утренняя заря, и по ущельям потянулись белые жилы тумана. Молча и низко пролетела над вершиной сова с ночной охоты и скрылась в камнях. Все унялось, все затихло перед рассветом. Земля политая кровью и слезами, отдыхала. И Освободитель лежал, обняв эту до стона, до слез любимую землю, такую безбрежную, необъятную. Но не было места ему на ней.

Цветок, лишь на рассвете проклюнувшийся из земли, алел у лица генерала; крупная капля росы дрожала в яркоротом бутончике. Он неотрывно смотрел на этот цветок, на эту каплю, вобравшую в себя все бури земли, всю кровь, все громы, войны, и, кажется, начинал понимать высший смысл своей жизни.

Амапола — цветок любви прекрасный,