год от Мальцера остались кожа да кости. Харрис ревниво подумал, что даже в этом смысле Мальцер день за днем сближался с бесплотной Дейрдре.

— Зрение, — продолжил Мальцер, — это самый окультуренный из наших органов восприятия. Оно развивается последним. Остальные же чувства тесно связывают нас с глубочайшими аспектами жизни; думаю, мы сами не осознаем, насколько они важны. Вкус, обоняние, осязание — все они стимулируют человека напрямую, минуя центры сознания. Не представляете, как часто вкус или аромат воскрешает в памяти те или иные события! И вы даже не поймете, почему вспомнили то, что вспомнили. Эти первобытные чувства необходимы для связи с природой и человечеством. Благодаря им Дейрдре, сама того не ведая, искала и находила источники жизненной энергии. По сравнению с ними зрение — лишь холодный рациональный механизм, но отныне Дейрдре вынуждена полагаться только на него. Она больше не человек. Думаю, она понемногу утратит остатки человечности, а заменить их будет нечем. В каком-то смысле Абеляр — ее прообраз, и утрата Дейрдре невосполнима.

— Она не человек, — нехотя согласился Харрис, — но и не робот. Она — нечто среднее между человеком и механизмом. Думаю, не стоит гадать, каким окажется результат этого симбиоза.

— Гадать тут нечего, — мрачно заметил Мальцер. — Я и так все знаю. Жаль, что я не дал ей умереть. Гибель в огне — это ужасно, но то, что я сотворил с ней… Это в тысячу раз хуже. Лучше бы она сгинула в пожаре.

— Стоп, — одернул его Харрис. — Давайте посмотрим, что будет. Думаю, вы торопитесь с выводами.

На телеэкране Мария Стюарт сделала последний шаг к погибели, взошла на эшафот, и традиционное красное одеяние подчеркнуло соблазнительные изгибы юного тела, столь же неуместные, как и туфельки актрисы, ибо — и это известно всем, за исключением драматургов, — в момент казни Марии было прилично за сорок. Теперь же современная Мария грациозно опустилась на колени, смахнула с шеи прядь длинных волос и склонила голову на плаху.

Мальцер не отрываясь смотрел на экран. Судя по каменному лицу, сейчас он видел не Марию, а совсем другую женщину.

— Зря я согласился на эту авантюру, — ворчал он. — Надо было ее остановить.

— Вы и правда стали бы ей перечить, даже будь у вас такая возможность? — тихо поинтересовался Харрис.

Секунду помолчав, Мальцер свирепо помотал головой:

— Пожалуй, нет. Постоянно думаю, не стоило ли потрудиться и подождать чуть подольше, чтобы смягчить удар, и прихожу к выводу: нет, не стоило. Рано или поздно она должна была появиться на публике. — Он вскочил, оттолкнул кресло. — Хуже всего, что она такая… эфемерная. Не понимает, в сколь тонком равновесии балансирует ее рассудок. Мы — я, художники, скульпторы, дизайнеры — дали ей все, что могли, выложились подчистую… Больно сознавать, что мы произвели на свет неполноценное существо. Дейрдре навсегда останется абстракцией, отрезанным от мира уродцем с такими деформациями и увечьями, от которых прежде не страдал ни один человек. Настанет день, и она это поймет, а тогда…

Быстрыми неровными шагами он загарцевал по комнате, ударяя кулаком в ладонь. Лицо его подергивалось: из-за нервного тика один глаз то и дело косил, убегал к носу и тут же возвращался на место. Перед Харрисом был человек на грани коллапса.

— Представляете, каково это? — осведомился Мальцер, едва не срываясь на крик. — Быть замурованным в механическом теле, лишиться способности воспринимать окружающий мир? Жиденькие ручейки зрения и слуха не в счет! Представляете, каково это — знать, что ты больше не человек? Она и без того пережила немало потрясений, а когда ее накроет по полной…

— Да заткнитесь вы! — прикрикнул Харрис. — Что толку себя накручивать? Лучше смотрите, концерт начинается!

Подобно неумолимому времени, громадный золотой занавес смел со сцены несчастную Марию Стюарт с ее бедами и горестями, и теперь под гигантским куполом выстроился ряд крошечных танцоров, выкидывающих предписанные коленца с правильностью механических кукол. Танцоры были столь малы, а движения их — столь согласованны, что действо казалось нереальным. Крупный план, проход по частоколу фигур, увенчанных застывшими лицами, на каждом — натянутая улыбка. Затем панорамный вид с огромной высоты, с камеры на стропилах: абсурдно микроскопические фигуры по-прежнему вышагивают в ритме, безупречном даже под столь нечеловеческим углом.

Невидимая публика разразилась аплодисментами. Кто-то вышел вперед и исполнил танец с факелами: долгие языки витого пламени, а вокруг — клубы дыма из материала, похожего на вату. Скорее всего, асбест. После этого компания в роскошных псевдоисторических костюмах показала нечто среднее между танцем и пением; номер был объявлен как «Сильфида», но имел мало общего со знаменитым балетом. Потом опять крошечные танцоры с застывшими лицами, чья гипнотическая точность движений наводила на мысль о кукольном театре. И так номер за номером.

Мальцер выказывал признаки опасного напряжения. Как водится, выступление Дейрдре поставили последним. Прошло много, бесконечно много времени, прежде чем панорама сцены сменилась крупным планом, и похожий на симпатичную марионетку конферансье объявил о завершающем — и долгожданном — номере программы. Голос его едва не надломился от волнения: должно быть, ему только что сказали, кто сейчас предстанет перед публикой.

Харрис и Мальцер не разобрали слов, но видели, как зрителей охватила несказанная ажитация. Они заерзали, стали переговариваться, в зале воцарилась атмосфера предвкушения, словно время повернулось вспять, и все уже знали, какой их ждет сюрприз.

Снова золотой занавес. Дрогнул и поднялся к дуге под высоким потолком, являя взорам сцену в мерцающей золотистой дымке. Мгновением позже Харрис сообразил, что перед ним еще один многослойный занавес из полупрозрачного тюля, но желаемый эффект был достигнут: у зрителей захватило дух от предчувствия, что за этой пеленой сокрыто нечто прекрасное. В глазах всего мира эта картина, должно быть, походила на утро первого дня творения, когда Бог готовился придать форму Земле и небесам. С символической точки зрения нельзя было выбрать декораций удачнее, но Харрис подумал, что простота сценического убранства отчасти является вынужденной: художникам-декораторам попросту не хватило времени подготовить замысловатый антураж.

Аудитория хранила молчание. В воздухе повисла тяжелая тишина. Не стандартная пауза между номерами: определенно никто ничего не знал, но все догадывались, что сейчас увидят что-то сногсшибательное.

Мерцающая дымка дрогнула, пошла блестящими складками и стала редеть, вуаль за вуалью. За дымкой была тьма, а во тьме постепенно обретали форму сияющие колонны — слева и справа; наконец они сложились в балюстраду, обрамлявшую лестничный пролет. Сцену и ступени устилал черный бархат; пространство за лестничной площадкой закрывали черные бархатные портьеры, а в просвете между ними виднелось фальшивое ночное небо и тусклое мерцание