Перемены обрушились на страну, как пятый всадник Апокалипсиса. Толпа свободных ниггеров с их странными темными лицами теперь свободно разгуливала по улицам, чтобы пугать богобоязненных белых людей и, что еще хуже, чтобы нарушить заведенный экономический порядок. Не далее как в прошлом месяце один из вольноотпущенных беспардонно пришел наниматься на работу подметальщиком на фабрику Лэшбрука. Дик Пеннифорд взял его. А в первый же день после работы негра подстерегли у ворот и избили шестеро белых рабочих. Пеннифорд был разгневан, но написал Стэнли, что также получил урок и больше такой ошибки не повторит.

Стэнли знал, кто в ответе за такие случаи и за новую самоуверенность черных. Его друзья. Их программа, которую он скрепя сердце был вынужден поддерживать, чтобы сохранить и расширить свое влияние в Вашингтоне. Все это разрывало его надвое, раздирая нервы в клочья. Перемен было так много, что он едва ли мог бы их сосчитать. Он стал невероятно богат, а значит – независим. Он был доверенным лицом политиков, которые еще сколько-то лет будут править страной. Его любили, или ему так казалось. Он слыл известным ловеласом. И еще он далеко ушел по той дороге, что вела к окончательному пьянству, – но на это ему было плевать. Он допил бурбон и швырнул фляжку в воду жестом бессильной ярости. Нет смысла и дальше прятаться от правды. Он не в силах справиться с таким количеством перемен. С другой стороны, его нынешний статус был таким, что очень немногие из создаваемых этими переменами проблем, если они вообще найдутся, могли навредить ему, при условии, что он сохранит капитал и будет следовать ханжеским нормам поведения. Эта перемена была самой шаткой из всех. И настолько значительной и ошеломляющей, что Стэнли наклонился вперед, опираясь локтями о колени, и зарыдал.

Он был бы очень удивлен, если бы узнал, что его жена, которую он считал холодной мегерой, тоже рыдала тем утром. Запершись в своих комнатах в «Зеленой сказке», Изабель плакала намного дольше и горше, чем ее муж. Наконец, когда слезы иссякли, она села на кровати и в ожидании, пока с глаз не спадет краснота, чтобы можно было показаться перед слугами, стала обдумывать свое положение.

Отныне Стэнли оставался ее мужем только на словах. Что ж, пусть будет так. Она использовала его как инструмент для накопления богатства и теперь могла оплатить любой взлет до небывалых высот – хоть в Вашингтоне, хоть в ее родном штате, хоть во всей стране. Разумеется, даже при могучем воображении невозможно было представить себе Стэнли фигурой национального масштаба. Но его денег было достаточно, чтобы покупать и продавать таких людей. И если Изабель будет всегда руководить его выбором, именно она сможет стать настоящей обладательницей власти.

Отбросив в сторону свои недавние грустные мысли, о которых она уже сожалела, Изабель принялась мечтать о днях славы, что ждали ее впереди. Она не сомневалась, что они настанут, если только она удержит Стэнли в фаворе у республиканцев и не даст ему спиться. Успех погубил его, но причин такой странной метаморфозы она не могла ни понять, ни выявить.

Впрочем, это не имело значения. Многие сильные королевы правили с помощью слабых королей.

В конце того дня, когда Билли вернулся в Инженерный батальон, он написал в своем дневнике:

16 июня, в четырех милях от Питтсбурга. Путешествие на пароходе до Сити-Пойнта прошло без происшествий, только было очень жарко. Видел огромный понтонный мост у Бродвей-Лэндинга, в одной миле выше причала, где я высадился. Как жаль, что я не смог вернуться вовремя, чтобы помочь созданию такого чуда! Майор Дуэйн, сердечно принявший меня в лагере, сказал, что более длинного понтонного моста нигде и никогда не строила ни одна армия. Он протянулся почти на полмили, от берега до берега, а средняя часть сделала съемной, чтобы можно было пропускать суда. Генерал Бенхэм вместе с Пятнадцатым и Пятидесятым Нью-Йоркскими инженерными полками (добровольческими) навели этот мост за рекордные восемь часов. Один его вид заставляет меня гордиться своей службой.

Наш батальон прошел по этому мосту незадолго до того, как я его увидел. Сейчас мы стоим у Брайант-Хауса, временного госпиталя Второй дивизии, но скоро двинемся дальше. Многие старые товарищи очень тепло меня встретили; всем хотелось послушать историю моего побега из Либби, и я всем говорил, что устроил этот побег один сочувствующий нам южанин. Я побоялся, что правда может как-то навредить Ч.; он прекрасный друг, и он так сильно рисковал собой, помогая мне, что я просто не могу этого допустить.

Мысли о Ч. печалят меня. Моя братская привязанность к нему не изменилась, и я теперь в двойном долгу перед ним за спасение моей жизни. Но он уже совсем не тот веселый парень, с которым я познакомился в Каролине, а потом хорошо узнал в Вест-Пойнте. Война очень сильно изменила его. Я это остро ощутил. Если бы я обладал литературным талантом, то, наверное, нашел бы подходящую метафору. Ну, примерно так: милый щенок превратился в волка.

Проголодался; продолжу потом.

Выслушав мои заверения в том, что я готов вернуться к службе (нога еще болит, но ходить уже заметно легче), майор Д. сказал, что, когда мы передвинемся ближе к вражеским позициям, я буду заниматься изыскательскими работами практически на глазах бунтовщиков. А потом рассказал, в чем заключается план осады.

Через Питерсберг, город с населением менее восемнадцати тысяч, проходят почти все основные железнодорожные линии Конфедерации – с юга и юго-запада. Это главный узел для снабжения Ричмонда. Возьмем П., что уже однажды пытался сделать Батлер, и Ричмонд падет. Жду не дождусь, когда это случится. Я уже как-то писал, что…

Прервался – выбегал наружу посмотреть, что за грохот. Сказали, что стреляли из Диктатора, это пушка такая, тринадцатидюймовая береговая мортира, ее еще прозвали Питерсбергским экспрессом. Она стоит прямо на специально усиленной платформе и палит по городу. Должен отметить новые и весьма удивительные перемены, которые я наблюдаю в Потомакской армии. Растет число чернокожих солдат, которых раньше там не было вообще. Я слышал, их хвалят за ум и храбрость; только вчера цветные отряды дивизии Хинкса провели успешную атаку на один из участков линии обороны противника.

Время, проведенное в Либби, научило меня тому, как должны чувствовать себя люди, которых долго держали в неволе. Я мечтал убить Клайда Весси и бесстыдно радовался, когда Ч. выстрелил в него во время нашего побега. Теперь я согласен, что отмена рабства – это единственный путь, по которому может пойти эта страна.

И все же кое-что вызывает у меня сомнения. Я по-прежнему не могу смотреть на чернокожих и белых людей в одной и той же форме как на равных. Я стыжусь этой… слабости, но это правда. Этот день закончился неприятным эпизодом, который имел самое прямое отношение к тому, что я написал.

Сегодня батальон прошел маршем восемнадцать миль, в безжалостную жару, с небольшим запасом воды. Несмотря на радушный прием, оказанный мне, я видел, что люди раздражены. Два черных сержанта из Четвертой дивизии генерала Ферреро случайно проходили мимо с пакетами официальных бумаг, направляясь в Сити-Пойнт. Ничего странного в том, что они попросили воды в такую жару, не было. Но им не дали. Сначала трое наших самых противных солдат повели сержантов к воде, потом двое из них заслонили собой фляги, а третий, приплясывая и размахивая перед ними ковшиком, глумливым голосом напевал старую мелодию «Ловкача-ниггера». Сержанты, которые были по званию выше всех троих, снова вежливо повторили свою просьбу, получили отказ, после чего просьба сменилась приказом. Тогда мучители взбеленились, выхватили револьверы, а один из троицы не придумал ничего умнее, как заявить, что не станет выполнять приказы черномазых, а если они чего хотят, то пусть «расшаркнутся». А потом для пущей убедительности два раза выстрелил в землю, после чего несчастные сержанты предпочли спасаться бегством. Но сильнее всего в этой истории меня задело вот что. С десяток или больше наших солдат стояли вокруг и явно веселились, а кто-то даже открыто хохотал, и не нашлось ни одного, кто бы их остановил. И я, к собственному стыду, тоже промолчал.