дикостью. Возникало ощущение первобытного леса, она вздрагивала от каждого шороха и треска, а он смеялся над ней. Для прогулок она заказала себе у своего обувщика особые ботинки, поскольку на подземной базе вся обувь была мужская, непомерно большого размера. Сшила себе прочные походные брючки, курточку, удивляя окружающих странным костюмом, вроде и ладно скроенным, да неприличным для женщины. Будучи воспитанной, манерной и деликатной тихоней, иногда она любила поражать окружающих. Без этого стремления, хотя бы иногда, выскочить за рамки всевозможных ограничений, она бы и не была творческой натурой. Даже в былые времена в столице она не раз выходила гулять в одежде, подобной мужской, чем вызывала остолбенение иных прохожих. А поскольку люди — ни те, кто обитали условно вверху, ни те, кто в необъятном столичном пространственном развороте на все четыре стороны света обозначались «простыми и прочими гражданами», — не принимали её за представительницу своего слоя жизни, то предпочитали держать дистанцию, изучая чудачку издалека. Подобное озорство ей приходило в голову редко, в минуты особого творческого или эмоционального подъёма.

В «Лучшем городе континента», где она и взлетела на вершину своего творческого максимума. Получила невероятное признание и внимание к своей персоне. Научилась плавать в собственном счастье, как и в горном волшебном озере, И здесь к ней пришло к ней сильно запоздалое взросление. И с ним понимание, что вся её деятельность в «Мечте» не может быть смыслом и дальнейшим наполнением жизни. Прав был Чапос, считая её малоумной и отсталой в развитии. В то время как большинство сверстниц, вкусив всю глубину и горечь бытия, растили едва ли не взрослеющих детей, она только-только и приблизилась к состоянию вызревшей женщины. И вместе с этим обозначилась исчерпанность её радужного дара. Она скребла по его дну, давно превратив прежнюю неповторимость в трафаретное ремесло. Она устала от шитья, от платьев, от чрезмерности окружающего её цветастого барахла, от какофонии форм, стилей, вопящих о несовместимости цветов и оттенков, когда тряпьё валялось всё вместе или же наполняло собою витрины. Плутая спросонья в лабиринтах «Мечты», теряющих былой ухоженный блеск, как и в своих ощущениях, Нэя не осознавала, что проявляются симптомы некоего качественного личностного перелома. Сдвига, похожего на тот, что случается при уходящем детстве, когда перестаёшь играть в куклы, жить одною с ними жизнью и перестаёшь их замечать, даже если не выбрасываешь вон.

Ко всему прочему добавилось и тревожное ожидание будущего материнства. И как подростка в период стремительного роста мучает мания мнимого уродства, её точно так же угнетала собственная физическая трансформация, тщательно маскируемая от всех. А уж насколько маскировка удавалась, о том ей никто не сообщал. Даже Эля избегала обсуждения щекотливой темы. В своих мыслях наедине Нэя всегда прикасалась к Рудольфу, как к спасительному берегу. Точно так же, когда плавала в озере одна, а он сидел на пляже. Он же почти рядом, он видит, он не даст утонуть. А водная бездна всё равно страшит, если о ней начинаешь думать. И вот тот самый коварный и двуличный дух озера, что манил неохватной чудесной далью, ласковой игрой волн, побуждая к стремительному заплыву, тянет куда-то вниз, устрашая вовсе не игровым утоплением… Конечно, сидящий на берегу вытащит, а кто даст гарантию, что не бездыханной? И зримый берег вполне может стать лишь иллюзией спасения. Поэтому Нэя так и не выучилась плаванию по-настоящему. Не страшно тонуть лишь в счастье.

Однажды во время прогулки в глубину леса она провалилась в болотную яму, скрытую заросшими и пленительно цветущими травами, но Рудольф успел подхватить её. Со страхом подумала Нэя, насколько была права, боясь бродить там, где человеку и делать нечего. А если бы была одна? Хотя и зачем бы она пошла сюда одна? Ей пришлось стаскивать брюки, и пока они сушились на ветвях, а погода была сухая и жаркая, можно было отдохнуть среди живописных зарослей. Ихэ-Ола, даже сдвинувшись со своего зенита в сторону второй половины дня, светила ярко. Нэя в одной рубашке, сняв свою курточку, сидела на большой куртке Рудольфа. Он валялся рядом и рассказывал ей о Земле. А поскольку он редко впадал в романтическую ностальгию, Нэя могла бы слушать его часами. Сиреневая трава вокруг напомнила ему цветущий вереск Земли, и он рассказывал, как выглядят земные ландшафты. Особенно леса разнообразны и удивительны, несмотря на некоторое однообразие своей окраски, зелёной в основном, если сравнивать с лесами Паралеи.

— Почему ты не хочешь отрастить свои волосы? — она гладила ёршик его волос, короткий и забавно-колючий.

— Отвык. Так удобнее. Не жарко.

— Каким ты был на Земле? Тебя любили девушки?

Он хмыкнул, — Я был индивидуалист и не любил компаний. Мать была холодная гордячка, отец — весёлый и добродушный здоровяк. И во мне сошлись две несовместимые составляющие их противоположных характеров, я и вышел таким, противоречивым. Чтобы не стать как отец, а мать всегда долбила меня тем, что я стану слоном, это у нас зверь такой есть, огромный и серый, я много времени проводил в центрах физических тренировок. Постепенно я стал ловить на себе заинтересованные взгляды девушек, особенно тех, кто были гораздо старше. С ними было и проще, юных ровесниц отталкивал мой характер, и они редко дружили со мной долго, уставали быстро. Единственная девушка, которую я мог бы занести в ячейку-хранилище с обозначением: «она любила», натерпелась от меня… — тут он завздыхал, завозился, замолк.

— Продолжай, если уж начал, — потребовала она. — У нас с тобою нет тайн друг от друга. У меня во всяком случае.

— Тайны на то и тайны, что они темны и не выносят яркого света. Ни к кому не относился я хуже, чем к ней. До сих пор не тревожу тот спецхран в себе… Что уж говорить о ней… Думаю, она навсегда вышвырнула меня из наличной памяти…

— У неё была маска? — спросила она вдруг, — золотая и с камушками? В красивом головном уборе?

— Я тебе что-то рассказывал? — удивился он. Нэя ничего не ответила.

— Откуда же появился Артур?

— По глупости. Хотя прекрасная была глупость, если родился такой сын… — Рудольф обнял её колени, прижав к ним лицо. Нэя была счастлива его запоздалым раскаянием, словно оно относилось к ней самой, осыпала его голову сорванной сиреневой травой, чьи цветущие серебряные метелочки пахли ирисками. В детстве они ели такие растения, гуляя по прибрежным лугам за столицей. С братом и его другом не было страшно отлучаться, и бабушка всегда отпускала. Нэя приносила в дом с наружной лестницей в тесную «гостевую», как они называли