сыне горюет, он о себе горюет, скотина, пиджак.

Он начал спокойно, а под конец распалился. Это был настоящий взрыв ненависти. Сентаури ненавидел Дайру. Дайра ненавидел Сентаури. Мальбейер растерянно улыбался, но в глазах его тоже просверкивала злоба, и губы изредка вздрагивали.

Возможно, этот взрыв спровоцировал Мальбейер, тем, пожалуй, что чересчур уж он подчеркивал предупредительность к Дайре, а на Сентаури смотрел с пренебрежительным холодком. А Сентаури больше всего в тот момент хотел, чтобы именно Мальбейер его понял. Ему тоже многое хотелось сказать, правда, он не совсем точно знал, что именно, но лишь бы сокрушить, смять, уничтожить этого самовлюбленного пиджака Дайру, и чтобы обязательно на глазах грандкапитана. Примешивались тут и мысли о повышении, они мелькали почти незаметно, однако не потому хотел Сентаури иметь Мальбейера союзником. Он не знал почему. Я тебя с самого начала раскусил, сразу увидел, что ты за схема. Не знаю, может, ты и хороший скаф, но только до поры, потому что пиджаку хорошим скафом не стать. Хаяни тоже не был хорошим скафом, жидковат был для этого, думал слишком много, но он, по крайности, не пиджак, он на самом деле хотел стать одним из нас. Ты его всегда недолюбливал, потому что ты не такой, ты притворялся, а он нет. Ты его просто презирал, и скрывать не собирался, что презираешь. Ты и сегодня на него подумал, что это он про мальчишку твоего рассказал. Ты его просто убил этим. Он мне так и сказал. Дайра, говорит, за человека меня не считает, наговорил на меня. И никто не считает.

— Он так и сказал? — спросил Мальбейер.

— Но постой, — крикнул Дайра, — он ведь и в самом деле про сына моего разболтал.

— Нет, — сказал, словно ударил Сентаури. — Это я. Это я предупредил Мальбейера. И не жалею. Я тебе никогда не верил. Тебя выгонять надо из скафов.

— Подождите, тут что-то не так, — заторопился Мальбейер. — Мне о сыне вашем, дорогой друг капитан, именно Хаяни и рассказал. А Сентаури… Может, вы другому кому говорили, друг Сентаури?

— Да что вы, в самом-то деле? — оторопел тот. — Не помните? А кто мне вакансию предлагал?

Схожу с ума, показалось Дайре.

— У меня и мысли такой не было! — наиубедительнейшим тоном оправдывался Мальбейер. — Да такое и невозможно. Вакансия — Дайре. Это не я решаю, меня на том совещании не было. Откуда у вас такие сведения?

Сентаури растерялся. Ненависть все еще рвалась наружу, но эта сбивка закрыла для нее все выходы.

— Послушайте, — простонал Дайра. — У меня погиб сын. Мне плохо, честное слово. Перестаньте, пожалуйста. Завтра.

И взрыв продолжился.

⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀

⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀

Сентаури⠀⠀ ⠀ ⠀⠀ ⠀⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀ ⠀ ⠀ ⠀⠀⠀ ⠀ ⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀⠀⠀⠀⠀⠀⠀⠀ ⠀⠀ ⠀

⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀

Сентаури изобразил великолепнейшее презрение. И это скаф! Посмотрите на него. Он сейчас расплачется. Как так вышло, что этот разнюненный пиджак все выдержал, сына убил, а я на Хаяни сломался, то есть на том, что вообще-то меня мало касаться должно. Он — смотрите! — герой.

Очень мешала жара. Но больше мешало другое. Ярко светило солнце, а Сентаури казалось, что уже вечер и темно; Мальбейер стоял совсем не там, откуда доносились его реплики; один за другим взлетали пауки, но никто в них не садился, на поле вообще не было ни одного человека. Сентаури терпеть не мог такого состояния пространства. Каждый раз, когда пространство снова приходило в негодность, его охватывал страх, что в этот день оно развинтится окончательно и некому будет заняться починкой.

Дайра говорил ему, ты ничего не понимаешь. Все не так. Я ему сегодня гренки поджарил, он гренки любил. Он в мать. Это только кажется, что все просто.

Сентаури слышал лишь то, что можно использовать для обвинения. Ты его не любил. Ты вообще никого не любил. Ты наслаждался тем, что можешь думать, что любишь; это прямое нарушение устава — иметь близких. Нет, я все понимаю, очень трудно без них обойтись, без близких то есть, но ты гордился тем, что есть у тебя кого любить, тем, что против правил идешь, а работу свою, добровольную, между прочим, ты презирал. Ах, какие мы гады становимся, ах, да как портит нас эта работа — ты все время так говорил. Вот я — всей душой скаф, силы во мне — полгорода зимой обогреть можно, а сломался, потому что я человек, потому что я настоящий, и Хаяни был настоящий, а ты — пиджак фальшивый (Мальбейер оценил метафору, юмористически подняв брови), но получается-то совсем другое! Получается, что ты — самый надежный скаф! Хотя нет, самый надежный — вот он, сидит в пауке нашем, гляди-ка!

Они оглянулись на Ниордана. Тот широко улыбнулся. Как раз в этот момент Френеми сообщил ему о раскрытии нового заговора и о запланированной на среду казни второго министра.

— Разбойник, — с чувством сказал Ниордан.

— А теперь посмотри сюда, — громко и торжественно произнес Сентаури.

Дайра обернулся и побелел. Сентаури целился ему в живот из оккама. Они стояли близко друг к другу, и дуло автомата почти касалось Дайры.

— Это еще что? — спросил он.

— Не тебя я убиваю, а всю вашу службу, которую мне… которуя я… Пусть уж лучше все им-патами станут, чем давать силу таким, как ты.

— На «морт» переведи, — сказал Дайра.

Сентаури перевел на «морт».

— И никакого святого дела не надо, не может оно святым быть, это я сегодня понял (а Мальбейер стоял и ждал и улыбался хитрющей своей улыбочкой). И нам с тобой ходить по одной земле невозможно. (Когда это вы по земле ходили, дорогой друг Сентаури, где это вы землю у нас нашли? — спросил Мальбейер и наконец-то занялся делом: вклинился между Дайрой и Сентаури. Он отвел дуло автомата двумя пальцами, и Сентаури, продолжая говорить и как бы ничего не замечая, сделал шаг назад.) Я за Хаяни тебя убиваю, за сына твоего, за тех…

— Дорогой мой Сентаури! — проникновенно начал Мальбейер тоном, который предвещал долгую спокойную беседу. — Если бы вы только знали, как я вам сочувствую. Вы потеряли друга, а друг у скафа — это не то, что у обычного человека. Ведь мы лишены близких… Случаи, подобные вашему, не так уж редки в нашей организации.

— Мальбейер! — с угрозой в голосе сказал Сентаури.

— О, вы меня неправильно поняли, — Мальбейер игриво хихикнул. — Почему-то, если говорят о приязненных отношениях между мужчинами, то это почти всегда