семенем своей образцовой цивилизации. «Х**ло» – это ещё и «Лучший Генофонд», «Плодовитый, Конкурентоспособный», «Патрон» (в социологическом значении слова), «Патриарх». «Отец Народов», в конце концов.

Я не удивлюсь, когда выяснится, что этот мем вброшен не оппонентами политика, а его пиар-службой. Ведь очевидно же, что его применение фиксирует полную беспомощность говорящего, когда остаётся лишь злословить. «Ты ненавидишь? Значит, ты побеждён», – слова, кажется, ещё Конфуция.

Это, опять же, к вопросу истинной цены «фонящих», а в особенности – «сильных» эмоций. Политики ведь ими просто-напросто питаются: наша любовь и наша ненависть им одинаково на пользу.

А самыми успешными становятся те, кто способен улавливать наши запросы на эмоции. Вам нужен хранитель традиционных ценностей и защитник слабых, чтобы его обожать? – Вот вам, пожалуйста. Нужен плохой парень и агрессор, чтобы его презирать? – Получи́те…

И все получают желаемое. На этом рынке, как можно наблюдать со стороны, «никто не уходит обиженным».

.

Казалось бы, очевидно, что на уровне прагматики, материальном здесь выигрывают лишь единицы, – только элита. Но на уровне энергий это и впрямь классический эквивалентный, честный обмен. Поэтому даже в современном обществе очень многие стремятся в него встроиться с разных сторон.

Хотя на самом деле у любого человека, как правило, хватает более насущных проблем, – а может быть, даже и задач.

Эти стратегические задачи – все же теория. Видишь ли ты практические пути к реализации этих пожеланий?

.

Что касается расширения идентичности, то именно в последние годы я разглядел сильнейшее средство, или даже ресурс, для работы в этом направлении. Этот период счастливо связан для меня с российским Институтом перевода – который, между прочим, является одним из самых живых и продуктивных участков того самого «кораллового рифа». Здесь я с головой окунулся в международную переводческую среду. И до сих пор поражаюсь человеческому качеству представителей цеха.

И постепенно сложилось видение абсолютной уникальности этого амплуа. Ведь литературный переводчик – это единственная в мире профессия, базирующаяся на развитой и выраженной любви (и любознательности) к чужой культуре. И конечно же, это понимание существовало уже в древности: недаром, скажем, греческий перевод Ветхого Завета был озаглавлен именно по числу толковников!

Идея очень простая: учиться у переводчиков этой любви. Самой способности относиться к чужим культурам столь же серьёзно, как и к своей – иными словами, способности к расширению идентичности. Нужно внимательно изучать связанные с этим психологические и культурные механизмы (то есть не сам феномен перевода – наука о нём давно создана, – а его мотивы). Изучать историю развития социокультурных функций и статуса переводчика. И служить всему этому может новая исследовательская дисциплина, в рамках антропологии: метафрастология, переводчиковедение. По-гречески «переводчик» – μεταφραστής, метафраст.

Что касается возможных практических действий – это, во-первых, создание международной сети переводческих школ, где интенсивно общались бы переводчики встречных направлений. Особое внимание следует уделять школам встречного перевода для народов, конфликтующих между собой – условно говоря, для любых хуту и тутси – включая перевод от фольклора до современных текстов, что позволит каждой стороне лучше понять «противника» и найти в себе общее с ним.

И во-вторых, повсеместное введение начального курса литературного перевода в общеобразовательных школах. Задача очень сложная, но игра стоит свеч.

Большинство детей, конечно, не станут после этих курсов профессиональными переводчиками и даже литераторами. Зато они смогут получить на старте жизни сильнейший заряд интереса и симпатии к Другому, к чужим культурам. И если им доведётся побывать потом в горячих точках планеты – они выберут для себя, без сомнения, роль переговорщиков и миротворцев.

Ответы

Что-то ищу в детском бюро потерь

Интервью Борису Кутенкову

С литературоведом-японистом, культурологом, прозаиком, автором четырех книг Александром Чанцевым беседует Борис Кутенков. И для интервьюера, и для самого Чанцева это первая проба пера в непростом жанре автобиографического интервью.

Александр, расскажите, пожалуйста, о вашей семье.

Семья совершенно не из литературного мира, если это имеет значение. Родители – преподаватели: английский, физика на русском и на английском (в Африке, детям, по той почившей программе помощи Советским Cоюзом развивающимся странам, в рамках ЮНЕСКО). Технари – так что гуманитарий я тут отщепенцем. Дальше: (пра)бабушки-(пра)дедушки – врачи. Моя прабабка Мария Васильевна Чанцева прошла все войны, которые можно было, с начала века и до Второй мировой, полковник медицинской службы. Прадед – главный санитарный врач Москвы, встречался со Сталиным (после аудиенции стоял у окна в Кремле, курил, было страшно). Еще глубже – разветвляется. На помещиков Курчатовых под Саратовым, которые, что удивило в детстве, разводили верблюдов и от которых мой прадед сбежал, увлекшись столичными революционными идеями. И на церковный род Чанцевых – мой прапрадед был директором гимназии, архимандритом (пока я своими ссылками не забил локально интернет, на мой самопоиск фамилии чаще всего выдавало его). По ещё одной, боковой уже линии – прапрадед в военной разведке, весь набор возможных (и невозможных) орденов, которые перебирает сейчас в коробочке дед. Про них я знаю совсем мало, как и про линию отца – на первые мои годы пришелся какой-то довольно непростой развод. Всё то, что часто называется разночинцами. Большая некогда семья (ответвление физиков, конструировавших наши военные самолеты, осело в Австралии, звонят раз в год, сообщить, что там зима, перпендикулярная нашему лету) с большим количеством фамилий (бабушка Курчатова после Тверской переселилась в район «Октябрьского поля» – рядом с Курчатовским же институтом). Но уже с очень небольшим количеством их носящих. Семейные дерева увядают, сохнут, как у Будденброков. Печально очень – аранжировка семейных дел вообще всегда в полном миноре или бравуре.

Можно предположить, что человек, пишущий о неочевидных явлениях в искусстве (как на фоне рынка, так и литературного контекста), сам в детстве отличался от других. Каким вы были ребёнком?

Не настолько, хотя вы и правы. В начальной школе был очень отличником, очень домашним, очень болезненным. Единственное – книжные запои начались уже тогда (с тех пор и не завязал). А так я ощущал себя совершенно средним и серым. Из этого ощущения и родилось что-то из меня, как видится уже сейчас, если обернуть голову в прошлое (Цветаева писала о людях, живущих с вывороченной назад шеей – так и я, все вглядываюсь, что-то ищу в детском бюро потерь). И где-то в 7-м классе да, я ходил (дома) с небольшим хвостиком,