заговорщиков и сами убьем их либо прогоним прочь. Так вот, теперь, когда ты одинока и оставлена всеми, я буду тебе надежным щитом.

Выслушав его, я громко рассмеялась, и, по-видимому, этот безумец истолковал мой смех неправильно, ибо тут же устремился ко мне. Рамес схватил мою руку и поднес ее к своим губам, но поцеловать не успел, поскольку в этот момент меня обуяла ярость, такая же в точности, что охватила мою душу в пещере Огня жизни. Да, ярость и жажду разрушения вкупе с другими пагубными дарами принесло мне дыхание огня.

— Презренный и дерзкий вор! — вскричала я. — Как ты осмелился прикоснуться ко мне своей мерзкой рукой?! Убирайся к Сету! И пусть мир больше никогда не услышит о тебе!

Едва лишь слова эти сорвались с моих уст, как словно бы некая сила швырнула от меня к Рамесу испепеляющее пламя и сразила его, подобно молнии: он схватился руками за голову, отпрянул назад, упал, застонал и... испустил дух.

Глядя на лежащего жреца, недвижимого и лишенного жизни, я наконец в полной мере осознала, что впредь могу убивать силой мысли: я превратилась в Госпожу Смерть, и такой гнев, который другие выплескивают словами, вылетал из меня со страшной силой Небес; более того, этот гнев овладевал мною неожиданно и стремительно, и дать ему волю было просто, а вот обуздать — сложно. Да, я стала воплощением ярости и ужаса, и впредь ни один человек не мог мне перечить, если только ему дорога жизнь под солнцем.

Пришел Филон. Посмотрел на меня, затем на мертвого Рамеса и вновь перевел на меня вопросительный взгляд.

— Этот нечестивец пытался поднять на меня руку, и я убила его, — пояснила я.

— Ну, значит, он получил по заслугам, — ответил моряк. — Но как, царица, ты убила его? Я не вижу на теле ни ран, ни синяков.

— Я сделала это при помощи силы, которая пришла ко мне, Филон. Просто пожелала ему смерти — и Рамес умер. Вот и весь сказ.

— Диковинная и страшная эта сила, о царица. Зачастую мы, когда сердимся, в душе желаем, чтобы тот или иной человек умер... и немедля!.. Что ж, впредь тебе придется следить за своим расположением духа, о Дочь Мудрости, иначе, боюсь, нам с тобой придется расстаться, ведь порой ты сердишься и на меня тоже, а мне еще хочется пожить.

— Да, Филон, я уже поняла, что должна быть очень внимательной к своему настроению. Однако не бойся ничего, поскольку твоей смерти я никогда не пожелаю.

— Ты уверена, Айша? Выслушай меня. В чем состояло преступление этого бедняги? Уж не в том ли, что, будучи до сего времени человеком добродетельным и целомудренным, истинным жрецом, никогда не смотревшим в сторону женщин, он внезапно обезумел от любви к тебе и в безумии том поторопился... э-э-э... предложить тебе свое сердце? Это так свойственно мужчинам, когда они выпускают из рук поводья разума. А ты — ты за это убила его? Но коли отныне мужчинам суждено умирать за подобное преступление, то много ли останется в мире тех, кто доживет до старости? Боюсь, все они вскорости отправятся в ту пустыню, в которой нынче спит святой Нут. Разве не правда? Я спрашиваю тебя, поскольку ты женщина разумная и хорошо знаешь жизнь.

— Это правда, — кивнула я.

— А если так, госпожа, то я задам еще один вопрос. Отчего обезумел этот человек, что именно лишило его разума? Не вид ли красоты, какой не бывало еще на земле? Такой красоты, Айша, которая, задержи я на ней взгляд чуть дольше, сведет с ума и меня тоже, как любого другого мужчину. О Дочь Мудрости, то очарование, которым обладаешь ты нынешняя, есть величайшая напасть, какую боги только могут послать женщине, поскольку женщина сия становится выше самой Природы, и та вынуждена покориться ее могуществу. Вот что я скажу тебе, Дочь Мудрости, отныне ты должна прятать свое лицо от мужских глаз под покрывалом, иначе сделаешься невольной убийцей, причем самой злосчастной из всех.

— Похоже, так оно и есть, — с горечью проговорила я. — Я мечтала о красоте и обрела ее, но, какими бы щедрыми ни были дары сии, они не к добру.

— О Айша, даже мудрые философы, что проповедуют в моей родной Греции, не всегда в силах противостоять искушению. Молю тебя, спрячь от меня красоту свою, спрячь поскорее. Пока Рамес лежит здесь мертвый, любовь мою пересиливает страх, но когда его тело унесут, кто знает?.. О, совсем забыл! Я ведь пришел предостеречь: тебе вынесли приговор, точно такой же, как ты сама вынесла Рамесу, и вот я здесь, чтобы защитить тебя, если смогу.

Я от души рассмеялась:

— Неразумный! Неужели ты до сих пор не понимаешь, что меня нельзя убить или даже просто сделать мне больно?

— О боги! — в изумлении всплеснул руками Филон. И больше не произнес ни слова.

В ту ночь я спала возле холодного тела Калликрата. О, это была самая страшная из всех ночей, проведенных мною на земле. Дурные, кошмарные сны приходили ко мне, если только это были сны. В них Нут как будто говорил со мной. Нет, даже не сам Нут, но трепещущий язык пламени, который, я знала, был духом святого старца. Ничего не видела я, кроме пылающего пламени, и из него неслись ужасные слова:

«Дочь моя! Ты легкомысленно презрела мои советы, ты предала свою веру, ты нарушила приказы, которые я дал тебе, исходя из мудрости, дарованной мне свыше. Ты вошла в огонь, за которым поставлена была лишь смотреть. Ты отдала себя огню и обрела его дары. Так узри же первые плоды их. Мужчина, которого ты добивалась, лежит рядом с тобой мертвый, а там, на храмовом дворе, еще один мертвый мужчина, который оставался добродетельным до тех пор, пока твоя воистину адская красота не сделала его порочным. Поклонение Исиде уничтожено в этой стране, и ее народ уже никогда не станет великим, сильным и свободным. Сердце Аменарты разбито, однако она будет продолжать жить ради того, чтобы положить начало поколению мстителей, один из которых в назначенный час одолеет тебя. В одиночестве, в муках раскаяния, в мерзости запустения должна будешь пребывать ты, пока не умрет огонь, а он умереть не может, пока существует мир; ты будешь искать и не находить, а если и находить, то вновь терять. Впредь ты