Понимание любой революции не может быть полным без учета явлений, которые относятся к сфере аффективного и эмоционального. В исследованиях В. П. Булдакова, Б. И. Колоницкого, М. Стейнберга, Я. Плампера и многих других авторов обращается внимание на эмоциональную подоплеку различных событий и процессов эпохи российской революции, выражавшуюся в аффективных действиях (погромах, самосудах), художественном творчестве, политической лексике и народной молве[2282]. В. П. Булдаков и Т. Г. Леонтьева указывают на методологические препятствия постижения природы революции, которая не поддается рациональной оценке социологизирующих авторов, пытающихся «хаос эмоций перевести на язык удобной для них „логики“»[2283]. Не случайно в связи с этим С. В. Леонов, описывая массовое сознание 1901–1917 гг., прибег к известной метафоре «разруха в головах» (употреблявшейся современниками задолго до М. А. Булгакова) — порой именно анализ рожденных в исследуемое время художественных метафор помогает определить специфику общественных настроений, в которых эмоциональное преобладало над рациональным[2284].

В современной историографии революции 1917 г. еще встречается недооценка отдельными исследователями значения стихийных процессов как следствия особенностей психологического состояния общества, что можно рассмотреть в качестве некоего наследия марксистско-позитивистского подхода, пытавшегося свести любую надстройку к единому «базису». В этом свете соблазн вызывает попытка объяснить революцию через «объективную» экономическую сферу. На практике это приводит к вульгарно-экономическому детерминизму. Так, характерным примером тупика последнего стала дискуссия между Б. Н. Мироновым и С. А. Нефедовым. Первый, утверждая, что благосостояние населения России неуклонно повышалось (что иллюстрирует, в частности, увеличением среднего роста новобранцев), делает вывод об отсутствии объективных причин революции и предлагает конспирологические объяснения событий февраля 1917 г.[2285] Нефедов, отталкиваясь от неомальтузианского подхода, наоборот, утверждает, что планомерное ухудшение экономической ситуации спровоцировало в Петрограде в январе — феврале 1917 г. голод, который вызвал революцию. Пытаясь рассчитать потребление петроградцами хлеба (Нефедов пишет об ограничении отпуска муки в размере 35 тысяч пудов в сутки из городских запасов, при этом не учитывает, что речь шла о предоставлении муки на заимообразной основе продовольственной комиссии в дополнение к остававшимся запасам и ежедневно поступающим вагонам с мукой), автор приходит к выводу, что ситуация с продовольствием в январе — феврале 1917 г. в Петрограде соответствовала ситуации в январе — феврале 1942 г. в блокадном Ленинграде (sic!). При этом Нефедов допускает грубые ошибки при работе с письменными источниками: не подвергая источниковедческой критике донесения агентов охранного отделения и информацию из воспоминаний современников, выдает некоторые слухи за факты. Так, в серии его «юбилейных» публикаций в качестве «фактов» приведены циркулировавшие слухи о том, что английское посольство разрабатывало для российских либералов инструкции по тому, как «делать» революцию, что одна из причин нехватки муки в Петрограде в том, что извозчики скормили ее лошадям, что в дни февральского восстания городовых привязывали к двум автомобилям и разрывали на части, что городовые с крыш домов, церквей и колоколен стреляли из пулеметов по людям и пр.[2286] Действительно, некоторые слухи столетней давности были столь убедительны, повторялись то одним, то другим источником, что современный неискушенный исследователь может принять их за реальные события. Но это лишь подтверждает актуальность обсуждаемой темы, указывает на необходимость более глубокого исследования особенностей массовых настроений широких слоев населения в предреволюционное время.

Тем самым экономический детерминизм, присущий и Миронову, и Нефедову, приводит их к одинаково неверным и крайне односторонним представлениям о природе российской революции. Вместе с тем современная экономическая наука позволяет дополнить «объективные» процессы «субъективными» факторами. В 2002 г. была присуждена Нобелевская премия Даниэлю Канеману за развитие такой отрасли, как психологическая экономика, акцентирующая внимание на индивидуальных когнитивных процессах в экономической сфере. Современные экономисты давно уже признали роль так называемых неэкономических факторов производства, обращают внимание на значение массовых настроений в экономике (например, инфляционных ожиданий и т. д.). Историки, всерьез изучающие экономическую историю, также отказываются от монофакторного подхода[2287]. Ю. А. Петров, Л. И. Бородкин признают человеческое измерение экономики, обращают внимание на то, что в распределении материальных благ важны не только цифровые показатели, но и ожидания самих людей[2288]. В этом контексте истинный размер потребления хлеба в феврале 1917 г. не так важен, как представления населения о справедливом распределении, ощущение ими тенденций к ухудшению или улучшению ситуации. В источниках личного происхождения за январь и февраль 1917 г. часто встречается слово «голод», однако очевидно, что до настоящего голода 1919–1921 гг. петроградцам и москвичам тогда было очень далеко, но страх приближающегося голода делал свое дело, провоцировал панические настроения, а те в свою очередь порождали слухи, становившиеся стимулами к действиям.