ним, не отворачивая лишенного глаз лица от Мальцера, чтобы того не смутила вариативность ее движений.

— Я человек, — повторила она негромко и вкрадчиво. — Или вы, друзья мои, думаете иначе?

Она выпрямилась, встала лицом к ним обоим, и фигуру ее вдруг окутало непередаваемо теплое сияние прежнего шарма; Дейрдре была уже не роботом, не загадочным созданием из металла, и Харрис вновь узрел — явственно, как во время прошлой встречи, — грациозное тело, воскрешенное в памяти отзвуками ее голоса. Она, по обыкновению, легонько раскачивалась, склонив голову к плечу, и тихо смеялась над ними. Очаровательный, такой милый и знакомый смех…

— Ну конечно же, я — это я, — заявила она, и эти слова не вызвали ни тени сомнения. Гипнотический голос. Она отвернулась, пришла в движение, и явленная Харрису человеческая сущность Дейрдре объяла его пульсирующим жаром, словно очаг, от которого расходятся уютные волны лучевого тепла. — Да, у меня есть ограничения, но публика о них не узнает. Я этого не допущу. Думаю, вы оба поверите, если я скажу, что в нынешнем облике способна сыграть Джульетту в спектакле с обычными актерами и мне будет рукоплескать весь мир. Что скажешь, Джон? Согласен? Мальцер, разве ты не веришь мне?

Она остановилась в дальнем углу, обернулась, и оба уставились на нее, не говоря ни слова. Для Харриса она была Дейрдре, светло-золотистая, утонченная, грациозная, чьи движения он так хорошо знал, и душа ее сияла сквозь металл не тусклее, чем сквозь утраченную ныне кожу. Он уже не спрашивал себя, реальность это или вымысел. Позже он снова подумает, что это сияние — нечто вроде маскировочного покрова, рудимент былого человеческого тела, который Дейрдре способна примерить по своему хотению, но чары ее оставались столь сильны, что противостоять им не было никакой возможности, поэтому Харрис смотрел на нее и понимал, что она — именно та, кем кажется, и если она говорит, что способна сыграть Джульетту, так оно и есть. Она раскачает любую аудиторию с той же легкостью, с которой оживляет новое тело. Харрис сперва почувствовал, а через долю секунды осознал, что никогда еще Дейрдре не бывала столь человечна.

Она смотрела на Мальцера, а Мальцер — на нее, словно зачарованный, нехотя, но не в силах отвести глаза. Она глянула на Харриса, запрокинула голову и разразилась полновесным хохотом — так, словно в глубокий колодец вдруг прихлынули грунтовые воды. Она содрогалась от сочного грудного смеха, подлинного веселья с легким призвуком издевки, и Харрис практически видел, как пульсирует ее гладкое горло.

Не веря собственным глазам, он едва не задохнулся от изумления. Сознание помутилось. Не может быть, что он только что смотрел на робота с дымящейся сигаретой в руке и воспринимал это зрелище как совершенно нормальное! Но факт оставался фактом: последний гипнотический штрих ярко, ловко, непринужденно перечеркнул полотно его сомнений, и Харрис окончательно признал, что Дейрдре сохранила былую человечность.

Он бросил взгляд на Мальцера. Тот, зависнув на подоконнике, изумленно и недоверчиво смотрел на Дейрдре из-за раскрытого окна, и Харрис понял, что Мальцер тоже купился на эту иллюзию.

— Ну, — голос Дейрдре подрагивал от едва сдерживаемого смеха, — говорите теперь, что я всего лишь робот!

Харрис открыл было рот, но не издал ни звука. В этом спектакле он играл эпизодическую роль, а основная драма разворачивалась между Дейрдре и Мальцером. Не надо вмешиваться. Поэтому Харрис повернулся к окну и стал ждать.

На мгновение ему показалось, что Мальцер передумал.

— Ты… и впрямь актриса, — нехотя признал тот. — Но я… все равно уверен в своей правоте. Наверное…

Он сделал паузу. В голосе его снова слышались капризные нотки. Похоже, он опять нырнул в беспросветную пучину сомнений. Харрис видел, как тело его напряглось, как к нему вернулась былая решимость, и понял, что Мальцер зашел слишком далеко, заблудился в зябком одиночестве, и возвращаться было уже поздно, чем бы его ни соблазняли. Он пришел к своим выводам мучительным путем и страшился проделывать его снова; вместо этого выбрал тропинку, ведущую к гарантированному покою. Он слишком устал, вымотался за долгие месяцы разногласий с самим собой и не желал начинать все сначала. Харрис видел, как он подбирает нужные слова. Спустя мгновение Мальцер нащупал то, что искал.

— Это фокус, — прохрипел он. — Может, ты сумеешь провернуть его и с публикой. Может, я ошибаюсь. Но Дейрдре, — голос его звучал все настойчивее, — ты так и не ответила на самый важный вопрос. И не сможешь на него ответить. Ведь ты действительно чувствуешь… тревогу, ты осознала свою несостоятельность, хотя неплохо скрываешь ее от нас. Даже от нас. Но я-то все вижу, все знаю. Ну скажи, Дейрдре, разве это не так?

Она уже не смеялась. Уронила руки, и гибкое золотое тело ссутулилось, словно разум, мгновение назад отдававший ему уверенные команды, ослабил контроль над неосязаемыми мускулами. Сияние человечности сперва померкло, словно остывающий очаг, а затем и вовсе погасло, растворившись в недрах металлического корпуса.

— Мальцер, — неуверенно произнесла она, — я не могу ответить на этот вопрос. Пока что не могу…

А пока оба встревоженно ждали, чем закончится фраза, Дейрдре вспыхнула.

Статичная фигура превратилась в молнию.

Столь стремительное движение не увидеть глазами, не осознать разумом; Мальцер висел на подоконнике в другом конце комнаты, думая, что на таком расстоянии ему никто не помешает, понимая, что ни один обычный человек не успеет его остановить, но Дейрдре не была человеком. И обычной она тоже не была.

Только что она понуро стояла у зеркала и в тот же миг оказалась рядом с Мальцером, игнорируя ход времени и разрушая концепцию пространства; как тлеющий кончик сигареты в быстрой руке рисует в темноте яркие завитки пред оком смотрящего, так и Дейрдре превратилась в золотую вспышку, пронзившую комнату от стены до стены.

Как ни странно, очертания ее фигуры не смазались; глядя на нее, Харрис чувствовал, что разум отказывается воспринимать происходящее, но не из-за удивления, а потому, что глаза и мозг нормального человека не привыкли к подобной скорости.

(В тот полный невероятного напряжения миг сложный человеческий мозг Харриса дал слабину, отказался рассчитывать время и сжался в прохладном уголке черепной коробки, чтобы по-быстрому проанализировать новую информацию. Мозг, в отличие от языка, способен функционировать вне времени. Харрис понимал, что ему явился тессеракт человеческих движений, аллегория четвертого измерения. Одномерная точка, рассекая пространство, образует двумерную линию, а та, придя в движение, способна создать трехмерный куб; теоретически движение куба повлечет за собой создание четырехмерной фигуры, но человеческому существу не доводилось видеть