Бартоломью покачал головой при виде ее восторженного лица:

– Даже если так, она, наверняка, предупреждала вас, чтобы вы не позволяли мужчинам никаких вольностей. Разве она не говорила вам, что некоторые мужчины будут говорить и делать что угодно, лишь бы получить от вас то, что им нужно?

– Да, но еще она сказала, что я буду знать сама, когда это можно будет сделать, а когда нет.

Боже милосердный, да разве есть на свете женщина более чистая, чем она? Какая-та часть его души устрашилась, но другая была просто очарована. Он не мог удержаться: взяв ее за подбородок, он приблизил ее лицо к своему и сказал грубовато: – Вы позволили мне вольности, маленькая нимфа, и вы прекрасно знаете, что это было неправильно. – Я не думаю, что это было неправильно.

Да, это было самое правильное из того, что он когда-либо сделал, но Бартоломью не рискнул произнести это вслух. Он отпустил ее и сел прямо:

– Я полагаю, мы отклонились от темы нашего разговора.

– О да! – Эри устроилась поудобнее, подобрав колени, расправив юбку колоколом вокруг себя, так что из-под нее едва выглядывали ножки в черных чулках.

– В тысяча восемьсот двадцать первом году, – начала она, – когда греки сражались с турками за свою независимость, женщины одной маленькой горной деревушки взошли на вершину высокого утеса и, подняв над головой руки, как будто танцуя свадебный танец, прыгнули со скалы – они предпочли разбиться насмерть, чем потерять честь от рук турецких солдат. Видите ли, честь для грена превыше всего. Обесчещенная женщина навлекает позор на всю свою семью. Для семьи моей матери не имело значения, что папа любил ее и собирался на ней жениться. Она была обещана другому мужчине, греку, который уже получил ее приданое. Только это и имело значение. Ее дедушка, глава семьи, был упрямым человеком, и он из чистого упрямства настаивал, чтобы мою мать вынудили выполнить условия соглашения с семьей ее бывшего жениха. Они бы просто уплатили тому мужчине больше приданого, чтобы он принял будущего ребенка как своего.

Голос Эри посерьезнел, выражение лица стало более строгим. Пока все, что она рассказывала, было правдой. Горькой правдой.

– Итак, с помощью симпатизирующей им тетки, мой отец выкрал мою мать. В то время множество греков эмигрировали в Египет, чтобы найти работу на строительстве Суэцкого канала. Папа надеялся, что их отъезд из Греции положит всему конец и их оставят в покое. Ему и в голову не приходило, что кто-то может последовать за ними. Но мой прадедушка послал одного из моих дядьев вернуть ее назад и покарать отца. Потребовалось время, чтобы выяснить, куда они уехали, и еще больше ушло на то, чтобы выправить паспорт и последовать за ними. Через посольство мой отец узнал, что за ним отправился мой дядя, и они снова бежали. В конце концов мама и папа остановились во Франции, где я и родилась. Когда дядя Ксенос выследил их и там, они бежали в Великобританию, а потом в Америку. Папа сменил имя со Скотта Джефферсона на Джеффри Скотта. Какое-то время он работал приказчиком в магазине, чтобы сбить моего дядю со следа. Но его угнетало, что моя мать живет практически в нищете, тогда как полученная им профессия позволила бы им жить лучше. Дядя Лу работал в юридической фирме, обслуживающей владельца этого магазина. Когда он узнал, что мой отец получил подготовку в области юриспруденции, он убедил его стать своим компаньоном. Мне тогда было одиннадцать. С тех пор прошло много времени, и родители считали себя в безопасности.

Эри шмыгнула носом, и Бартоломью заметил следы слез, блестевшие в свете камина у нее на щеках.

– Я не знаю, что задержало дядю Ксеноса на такое долгое время, но две недели назад он появился в папиной конторе. Когда папа… – Эри ударила себя по лбу, как бы наказывая себя за то, что сказала слишком много, рассказала Бартоломью почти всю правду. Она вскочила на ноги и принялась ходить взад-вперед, сплетя пальцы и с усилием заставляя себя продолжать.

– Когда дядя Ксенос узнал, что мама и отец уже… ушли, он спросил, где можно найти меня. Я теперь сирота, Бартоломью, не замужем и совсем одинока – если не считать моих греческих родственников. Он собирался взять меня с собой в Грецию и выдать замуж, чтобы поправить финансовое положение семьи и вернуть то, чего лишила их моя мать. Что мне оставалось, как не убежать? Если я должна выйти замуж за незнакомца, я бы предпочла, чтобы он был американцем и, – она ударила себя в грудь, – человеком, которого я выбрала сама.

Повернувшись к Бартоломью, Эри увидела, что тот просто потрясен ее рассказом. Затем его густые черные брови нахмурились, это придало ему такой грозный вид, что ее дядя наверняка побежал бы без оглядки назад в свою Грецию, если бы увидел Бартоломью в этот момент.

– Ваш дядя собирался принудить вас уехать вместе с ним? – он поднялся на ноги и сейчас возвышался над ней, застыв от бешенства и чего-то еще, чему она не могла подобрать определение.

Эри замерла, загипнотизированная выразительностью его взгляда. Бартоломью посмотрел на нее, и гнев его угас. Он взял ее руки в свои и нежно прижал ее голову к своей груди.

– Он не увезет вас никуда, – прошептал он, нежно вытирая пальцами слезы с ее щек. – Я обещаю, я не позволю, чтобы с вами случилось что-нибудь плохое.

Бартоломью с силой зажмурил глаза – его пронзило осознание того, что именно он пообещал. Ему не придется ее защищать. Она будет женой Причарда, а не его. Гнев и страх потерять ее, ошеломившие его, когда он услышал ее рассказ, отступили, уступив место бешеному водовороту страстей, какому-то жуткому соединению муки и беспомощности. Он любит ее больше жизни, но никогда не сможет признаться ей в этом, никогда не сможет назвать ее своей. Много раз в своей жизни он хотел бы начать все сначала, родиться заново, а сейчас он просто хотел умереть. – Я боюсь, Бартоломью.

Ее слова заставили его выбраться из той бездны жалости к самому себе, которую он себе уже уготовил.

– Но не дяди Ксеноса, – добавила она, – а другого… как я могу выйти замуж, когда я даже не знаю, что случится со мной в брачную ночь?

Бартоломью так крепко прижал ее к себе, что она пискнула. Мысль о том, что она будет делить ложе с другим мужчиной, а не с ним, еще глубже бросила его в водоворот боли, грозящей утопить его. Скрипнув зубами, он ослабил объятия. Он был ей нужен. Господь свидетель, Причард не сможет ей помочь, если ее дядя действительно появится, чтобы предъявить права на нее. Парень проявлял себя трусом, даже когда приходилось постоять за себя, не говоря уже о ком-то другом. А если дело дойдет до драки, то Причард первым бросится наутек, оставив Эрию сражаться за себя самостоятельно.

Склонив голову, он прижался лицом к ее волосам, вдыхая ее запах, как будто это могло помочь ему сохранить силы и рассудок:

– Не бойтесь, нимфа, я никому не позволю сделать вам больно… никогда.

– Так вы мне расскажете? – она обхватила его руками за талию и прижалась лицом к его груди, поэтому ее слова прозвучали приглушенно.

Обезумевший от прикосновения ее мягкой груди, прижимающейся к нему, он покрыл яростными поцелуями ее головку. Все, что он когда-либо получит от нее, заключалось в настоящем мгновенье, в этой краткой отсрочке, предоставленной ему небесами, разрушившими мост и отрезавшими их от всего мира в уединенном домике Джона Апхема. Будь он проклят, но он не пожертвует ни единым мгновением – он не упустит случай насладиться ею настолько, насколько это только можно, перед тем как передать ее Причарду. Он безжалостно отогнал чувство вины, возникшее вместе с этой мыслью. Он приподнял ее лицо, намереваясь поцеловать ее сладкие сочные губы.