гидру, чтобы при помощи её задушить горло молодой советской власти… Доколе мы будем идти на поводу у саботажной буржуазии?

Толпа загалдела.

– Будя, слышали мы твою песню.

– Чего из оглобель рвёшься?

– Домой хотим!

– Тихо, товарищи! Аль я не хочу, чтобы вы домой поехали? Дайте коменданту работать. Кабинет разорили, связь нарушили, машинисты со страха разбежались по домам.

Засвистели:

– Комендант – контра!

– Долой!

– К стене за саботаж!

Люба закричала так, что вздулись вены на висках.

– Тиха-а!.. Обещаю вам – всех саботажников, всех врагов трудового народа настигнет недремлющее око Фемины. Будут вам паровозы! В Парамоновке целый состав с углём стоит.

– Отчего же у нас паровозы угля не имеют?

– А вот из-за таких, как ты! Там, в Парамоновке, такие же горластые. Начальника станции убили, сами всем распоряжаются. Какой эшелон хотят – пропускают, какой им не нужен – на запасной путь или под откос. Плевать им, что здесь такие же солдаты домой торопятся. Вот я и спрашиваю? Несознательность это или буржуйская провокация? И ответ у меня один – провокация! Вот ты! – Люба ткнула пальцем в сторону самого крикливого солдата, стала расстёгивать кобуру. – Ты, случаем, не буржуйский провокатор? А может ты переодетый ахфицер? – наставила на ошарашенного бойца наган. – Ну-ка, товарищи, проверьте его руки. Солдатские ли у него ладони?

Ошарашенная натиском солдатня на секунду недоумённо примолкла и вдруг снова расшумелись, засвистели:

– Нас наганом не больно настращаешь.

Любка выстрелила в воздух, перекричала рёв:

– А пулемётами?

В ту же секунду пулемётная очередь посекла сосульки под перронным навесом, осколки льда брызнули по спинам. Втягивая головы в поднятые воротники, испуганно озирались.

– Всё! Митинг окончен, – крикнула Люба.

– По какому праву?

– По праву народной власти. Представляю вам нового коменданта станции. Товарищ Янчевский, покажись, чтобы люди тебя видели… Прошу любить и жаловать. А теперь расходись по вагонам. От имени советской власти обещаю, – завтра всех отправим по домам.

Солдаты нехотя стали расходиться. Люба спрыгнула в редеющую толпу. Безумный кураж прошёл, – откуда-то из глубины живота по всему телу шла мелкая дрожь. Максим протолкался к Любе.

– Японский бог! И когда ты успела всего этого нахвататься? Ты же прирождённый оратор! – Он хитро улыбнулся. – А кто такая Фемина?

Девушка пожала плечами.

– Не знаю, так говорится.

– Чувствуется школа Аркадия Бездольного, только Фемиду лучше не вспоминай – буржуйская штучка. «Не дремлющее око трудового народа» – так будет лучше.

Люба была ещё не в себе, – тыкала наганом мимо кобуры, что-то рассеянно отвечала и только, закурив папиросу, взяла себя в руки.

Максим смотрел на неё во все глаза.

– Куришь?!

– Научили. Я теперь с женщинами редко общаюсь, – всё больше с вашим братом. – Крепкими широкими зубами Люба по-мужски покусывала папиросу, гоняла её из одного угла рта в другой. – Надо ехать в Парамоновку, уголь отбивать.

– Ты остаёшься, – приказал Максим. – Пять красногвардейцев бери и пулемёт, а в Парамоновке я сам справлюсь.

– Лады. – Люба деловито откусила обслюнявленный конец папиросы, смачно отплюнула. – Езжай, но без угля не возвращайся.

Максим только улыбнулся в ответ. Призывно махнул рукой командиру красногвардейцев, пошёл через вокзал к автомобилю.

Люба устроилась в холодном разгромленном кабинете начальника станции. Снежная крупа сыпалась через разбитое окно на усыпанный горелой бумагой пол. На стенах – яркие квадраты невылинявших обоев – следы некогда стоявших здесь канцелярских шкафов, отправленных в паровозные топки.

Из обстановки – только шаткий стул, раздобытый где-то красногвардейцами, да стол, сохранившийся благодаря тому, что был мраморным. Видно, служил он для разных чудных аппаратов, – с двух сторон тянулись к нему по стенам сплетённые косичкой провода, кончающиеся вместо розеток и телефонных аппаратов тараканьими усиками оголённых концов.

Люба задумчиво пила кипяток без сахара, грея о тусклую алюминиевую кружку руки. Вспоминала облака, глядящие сквозь остов разобранной крыши, и Гусара, в яростном беге кидающего из-под лап комья снега, и рассыпающуюся витрину Бергмановского магазина, и тёмный сарай с корзинами. Кусочки жизни – и радостные, и грустные, и досадные – грели душу, как эта кружка греет лиловые, негнущиеся от мороза руки.

Странная штука жизнь. Чудная! Бессмысленно существовала Любка, провожая взглядом проходящую стороною жизнь, но вмешалась революция, вытащила девку из тихого угла, преобразила её.

Другим человеком стала Люба. Силы в себе почувствовала, уверенность. Только зеркала по-прежнему ненавидела. Было дело: зашли с обыском в барский особняк, увидела себя во весь рост и не выдержала: из нагана как грохнула, – рухнуло зеркало ожившей серебристой мозаикой.

Не дали Любе вволю предаться воспоминаниям – впёрлись толпою в кабинет. Солдатня. Двое впереди: расхристанные, затравленные, без шапок. Один – молодой, рыжий, веснушчатый. Второй – лет под сорок, лысый, с родимым пятном на щеке. Остальные – человек пять-шесть – прикладами подогнали их к столу.

– Вот, товарищ комиссар, или кто ты там, полюбуйся на них – ахфицера, – солдат, бывший, видимо, вожаком, выложил перед Любкой мятое письмо. – Сначала отпирались, а как письмо, зашитое в подкладку у ентово меченого нашли, тут и перестали отпираться. Да и чё отпираться-то – тут всё прописано: на Дон к Корнилову зазывают их. Хотели кончить их прямо в вагоне, а потом надумали, – раз есть новая народная власть, пусть она и решает. Мы тоже не какие-нибудь тёмные, понимаем, – всё должно по суду быть, по совести. Ты власть, ты и суди, а ежели стенке их надо притулить – ты только скажи.

Замолчали, глядя на Любу, ждали её решения. А она брови в письмо насупила, и едва не сунула в присутствии всех пальцы в рот – ногти грызть. Знала Люба, что классовая борьба дело кровавое, знала, что рано или поздно придётся и ей отдавать приказы о расстреле. Мысленно давно уже готовилась к этому, но чтобы так быстро! Прямо сейчас!

А солдатики ждали: пятеро в кабинете, да ещё за разбитым окном столпились. Испытывали новую власть: воистину ли своя рабоче-крестьянская, или опять болтовня голая?

– Не тяни резину, комиссар, или ты только говорить умеешь?

Люба хмуро сдвинула брови, стукнула донышком кружки о мрамор.

– С контрой у нас разговор короткий. – Решительно мотнула головой в сторону дверного проёма. – Расстрелять!

Солдаты за воротники потянули офицеров к выходу, прикладами вытолкали в дверь. Люба допила кипяток, встала, поправляя портупею. Нужно было идти собирать железнодорожных рабочих, – все они разбежались и прятались от солдатского произвола. Жили железнодорожники в основном на Кривой Балке, многие были бывшими Любиными соседями, знали её с детства, с тех ненавистных времён, когда вся округа дразнила её Кикиморой. Перед ними на бочку не запрыгнешь, матом не обложишь.

Люба взяла с собой двух красногвардейцев, пошла на Кривую Балку прямиком, через овраг,