Даша не поднимала головы. Матвей достаточно ее изучил. Новая валькирия была тиха, но упряма.

– Не хитри! – повторила она едва слышно.

– Ну хорошо, – признал Багров. – Ты угадала! Это копье действительно было Иркино, и я действительно пару раз видел его в бою. А про то, кто больше его достоин – это ты придумала. Пока, конечно, Ирка, но кто знает, что будет через год, когда твой курс обучения завершится?

На пне лежала сабля, поэтому Даша присела рядом на землю, сложив на коленях руки. Худые плечи были, казалось, не шире растянутого ворота. Порой Багров не понимал, как на Даше держится одежда. Она же выбирала зачем-то самую просторную, чтобы окончательно в ней затеряться.

– Ну все! – сказал Матвей недовольно. – Хватит себя жалеть! Давай еще часик позанимаемся, и я поеду! Если после каждого замечания ты будешь ныть и обрушиваться, мы никогда не продвинемся! Тогда стражи мрака с тобой быстро разберутся – и копье перейдет к следующей.

Даша кивнула и встала, похожая на гадкого утенка в первую, невеселую часть своей биографии. Она была такая несчастная, что Багрову захотелось купить ей большой тульский пряник и телепортировать ее в санаторий на кислородные коктейли. Но опыт подсказывал, что, если человек войдет во вкус жалеть себя, потом это не выбьешь и дубиной.

– Таамаг меня тоже не любила вначале. И даже не притворялась, что любит. Не могла простить, что я – не она. Но потом привыкла… И знаешь, я теперь очень ценю, что она не притворялась, – сказала Даша.

– Ну и отлично! Я тоже привыкну… Да чего там! Я уже привык! – произнес Матвей с такой зашкаливающей искренностью, что Даша ему поверила, а он сам себе – нет. – А теперь выше голову! Выпад! Еще выпад! Осанку держать!.. Куда центр тяжести завалила? Копье не вилы – твоя задача направить его в цель. А дальше оно само все сделает.

Через час за Дашей, шлепая ластами, зашел Антигон и, ворча на Багрова, что он совсем замотал гадскую хозяйку, повел ее обедать. Матвея кикимор тоже приглашал, но таким противным голоском, что Багров отказался.

Даша ничего не заметила. В собственной ее семье все конфликты были явными и с обязательным занудством. Ее родители ходили по квартире друг за другом, говорили одновременно (мама запаздывала на сотые доли секунды), а ссорились всегда по одному и тому же поводу: какой хлеб полезнее – белый или ржаной? Белый вкуснее, зато ржаной выметает из желудка шлаки, но белый все равно вкуснее, однако шлаки-то остаются.

Однажды Даше это надоело. Она купила и белый хлеб и ржаной и погрузила родителей в глубокую тоску, лишив их темы для вечернего спора. Весь вечер они дулись на нее, не зная, чем себя занять. Мама хлопала холодильником, а папа сидел перед телевизором и с деревянным лицом смотрел шоу для домохозяек.

– До завтра! – крикнула Даша с надеждой. Она хотела видеть Матвея постоянно.

– До завтра! – рассеянно отвечал Багров. – Потренируйся еще вечером! Ты бросаешь копье всегда из одного положения. Я еще за пять минут, когда ты начинаешь тянуть левый носок, знаю, что оно сейчас полетит.

– А я-то думаю: как ты догадываешься! – наивно удивилась Даша, но уже издали, потому что Антигон утаскивал ее за руку, как маленького ребенка.

Собирая в длинную хоккейную сумку клинки, Матвей размышлял, что вот Антигон привязался к Даше и, привязавшись, косвенно предал Ирку, свою прежнюю хозяйку. Поэтому кикимор и на Багрова злится, что тот прекрасно это понимает.

С другой стороны, если бы Антигон не привязался к Даше, на кого бы сейчас она могла опереться? Оторванная от семьи, разом потерявшая все привычные связи, живущая в Битцевском парке, где одно утешение, что близко лошади, которых Даша очень любит. Это у других валькирий – пажи. У валькирии же одиночки Антигон и нянька, и дядька, и ворчливый дедушка, и мать, если уж на то пошло.

Подхватив с земли сумку, Матвей зашагал по аллее к парковке. Битца кипела летней жизнью. Воздух звенел полуденным зноем, останавливающим мысли. В кустарнике орали коты. Примерно такие же звуки доносились из детских колясок на соседней «мамской» аллее.

На полянке загорала пышная дама, имевшая на носу листик, и читала электронную книгу. Должно быть, любовный роман, потому что со стороны аллеи к даме крался на гнутых лапках немолодой, с круглым брюшком, суккуб. На ходу он перестраивался, принимая облик подтянутого бизнесмена с успешным лицом, квадратным подбородком и почему-то в розовых, в цветочек, подтяжках. Видимо, это входило в комплект читательских грез пышной дамы. На Матвея суккуб посмотрел без опасения: у некромага не было средств его шугануть.

В подлеске по прошлогодней листве прыгала большая черная птица и тянула из земли дождевых червей. За птицей прыгал ее выросший птенец, казавшийся крупнее родителя. Сам он червей не искал, но, широко разевая рот, безостановочно пищал.

Навстречу Багрову от школы пятиборья шла какая-то девушка. Он еще не разглядел ее лица, но уже торопливо опустил глаза, безошибочно и мгновенно уловив, что девушка хороша. Зачем подбрасывать своему воображению дрова, которые потом устроят в тебе пожар?

Только когда девушка прошла и осталась далеко позади, Матвей успокоенно поднял голову, радуясь, что так толком и не запомнил ее, а теперь девушка ушла навеки, и они никогда больше не встретятся. А если и встретятся, он ее не узнает.

Матвей любил Ирку не меньше, чем прежде, но несколько месяцев назад поймал себя на том, что порой, забываясь, с интересом заглядывается и на других. Такая разобщенность тела и духа Матвею в себе совсем не понравилась. Получалось, тела привлекали его отдельно от души, потому что как можно узнать душу той, кто стоит от тебя в трех метрах где-нибудь в метро да и смотрит еще в экран своего телефона?

Надо было или признать, что он животное в стиле мимо пробегающего песика, задирающего лапку на все деревья, или утешаться тем, что с Иркой у него связь душевная, тонкая, важная, а это все так, инстинкты, которые можно себе попустить, потому что они якобы заложены природой. Эту «природу» Багров представлял себе рыхлой особой с морковным носом, волосами из камыша и инстинктом сводни. Если следовать ее зову, любить он будет Ирку, а ножки рассматривать у какой-нибудь Зиночки, у которой на них больше мускульного мяса и живое, гнущееся колено.

Внутри у Багрова все переворачивалось, когда он об этом думал. Это было косвенной изменой Ирке, и Матвей – личность цельная – понимал, что, если перешагнет грань, потом уже не удержится. Получалось, позволишь себе что-то однажды – позволишь все и всегда. С каждым днем он начнет разрешать себе все больше, и это все меньше будет его насыщать, а закончится это тем, что трясущимся и расслабленным стариком он будет торчать у дверей резиденции мрака на Большой Дмитровке и умолять Пуфса дать ему чуть-чуть наслаждений в счет давно заложенного эйдоса.

А такие старики были. Багров многократно их встречал, а уж сколько с ними сталкивались Мефодий с Дафной, много проработавшие у Арея, не укладывалось ни в какую арифметику.

«Я люблю Ирку, а ты ничего не получишь!» – говорил он своему телу.