Хозяйка гостиницы тихонько проскользнула в ту комнату, где Чарли смотрел телевизор, и он краешком глаза заметил, что она устроилась в большом кресле, стоявшем в углу. «О, отлично», — прошептала она, и он догадался, что женщина имела в виду выбранный им фильм.

Ему хотелось спросить у нее: «Если бы вы придумали себе другое имя и назвались, скажем, Трейси, то как, по-вашему, звучало бы в таком случае ваше настоящее имя?»

И вот боль начала подбираться к Чарли все ближе и ближе. Да, черт возьми, он отлично знал, как это бывает! С ним такое не раз случалось и раньше, и он понимал, что потом все так или иначе закончится, но на этот раз это продолжалось гораздо дольше, чем он рассчитывал.

К боли невозможно привыкнуть никогда, кто бы что ни говорил. Но сейчас Чарли впервые пришла в голову мысль о том — неужели эта мысль и впрямь пришла ему в голову впервые? — что на свете есть нечто куда более страшное: люди, которые больше не чувствуют боли. Ему доводилось видеть такое в глазах людей — эту страшную пустоту, за которой скрывается отсутствие того, что, собственно, и определяет людей как людей.

Чарли сел чуть прямее и буквально впился в экран телевизора. Он ждал — и надежда таилась в нем сейчас, точно луковичка крокуса в земле. Он ждал и надеялся, он почти молился: «Ох, милый Боже, пусть она поскорей придет. Прошу Тебя, пошли ее, пожалуйста, Ты ведь можешь, да? Так, пожалуйста, сделай так, чтобы она поскорей пришла!»

— Скажи своему отцу, что я по нему скучаю, — всхлипнула Мэри и промокнула глаза салфеткой, которую подала ей дочь. — Пожалуйста, передай ему это! Скажи, что мне очень жаль.

Анджелина негодующе возвела глаза к потолку — в этих итальянских квартирах всегда такие высокие потолки! — затем ненадолго отвернулась к окну, за которым виднелось море, и снова посмотрела на Мэри. Она все никак не могла привыкнуть к тому, какой старой и крошечной стала ее мать. И какой-то совершенно коричневой, даже странно.

— Мам, — сказала она, — пожалуйста, прекрати. Пожалуйста, прекрати это, мам! Я истратила все свои сбережения — а я целый год деньги копила! — чтобы прилететь сюда, и что я вижу? Ты живешь в убогой — извини, но она действительно убогая! — двухкомнатной квартирке с этим типом, с этим твоим, прости господи, новым мужем, который почти что мой ровесник! И этот факт мы, между прочим, проигнорировали, да и что нам еще оставалось делать? А ведь тебе, мама, уже восемьдесят.

— Семьдесят восемь, — поправила ее Мэри и перестала плакать. — И вовсе он не твой ровесник. Ему шестьдесят два года. Так что успокойся, детка.

— Ладно, пусть семьдесят восемь. Но ты перенесла и инсульт, и инфаркт…

— Ох, да хватит о болезнях! Это же сто лет назад было.

— А теперь ты хочешь, чтобы я передала папе, что ты по нему скучаешь.

— Но я правда по нему скучаю, детка. По-моему, и он иногда по мне скучает. — Поставив локоть на подлокотник кресла, Мэри вяло помахивала в воздухе бумажной салфеткой.

— Мам, ты что, не понимаешь? О господи! Ты, пожалуй, и впрямь не понимаешь! — Анджелина снова села на диван и схватилась за голову, запустив пальцы в волосы.

— Пожалуйста, детка, не кричи. Разве тебя так воспитывали? Разве можно кричать на людей? — Мэри машинально сунула салфетку в свой большой желтый кожаный ридикюль. — У меня, кстати, никогда не было ощущения, что я по-настоящему что-то понимаю. И я действительно многих вещей не понимала. Тут я с тобой согласна. Но ты все же не кричи на меня, Анджелина. Пожалуйста, не кричи. Я ведь, кажется, уже просила об этом?

Анджелина была самой младшей из пяти дочерей Мэри и (втайне) ее самой любимой. Мэри даже имя ей дала такое, потому что с самого начала беременности знала, что носит под сердцем ангела[5]. Сев прямо, Мэри посмотрела на дочь, на свою любимую девочку, которая давно превратилась в женщину средних лет. Но Анджелина на взгляд матери не ответила. Со своего кресла, стоявшего в углу, Мэри видела церковный шпиль, освещенный солнцем, и решила дать глазам отдохнуть, созерцая его.

— Папа постоянно кричал дома, — сказала Анджелина, не сводя глаз с обивки дивана, — так что ты не можешь на меня сердиться из-за того, что и я все время ору, и говорить, что меня не так воспитывали, — я ведь росла в семье настоящего крикуна. Да уж, папа у нас любил поорать.

— «Старый крикун», — с нежностью произнесла Мэри, прижав руку к груди. — Помнишь такой грустный старый фильм? Честно говоря, не понимаю, зачем мы вас, детей, на него потащили. Тамми потом, по-моему, целый месяц не спала. Помнишь, как они отвели бедного пса на луг и убили?

— Они были вынуждены это сделать, мам. Он заболел бешенством.

— Чем?

— Бешенством. Ох, мамочка, только не заставляй меня еще сильней грустить. — Анджелина даже глаза на минутку закрыла и помотала головой.

— Ну, конечно, ты не хочешь грустить, — согласилась мать. — Но неужели ты действительно потратила все свои сбережения, чтобы сюда добраться? И что, твой отец даже деньгами не помог? Детка, я вовсе не сержусь, что ты все время кричишь. И вообще давай-ка лучше пойдем и немного развлечемся.

— В чужой стране все кажется очень сложным и непривычным, — сказала Анджелина. — А итальянцы, по-моему, даже гордятся тем, что не говорят по-английски. Ты хоть задумывалась об этом, когда сюда приехала? О том, как все здесь сложно и непривычно?

— Задумывалась, конечно, — кивнула Мэри. — Но ведь постепенно ко всему привыкаешь. Сначала я, представь себе, неделями не решалась даже в кофейню на углу зайти, если со мной не было Паоло. Они ведь там сперва решили, что я его мать. Потом выяснили, что жена, и, кажется, стали над нами смеяться. Но Паоло научил меня расплачиваться, просто положив монеты на тарелку.

— Мам…

— Что, детка?

— Ох, мамочка, как грустно все это слушать!

— Ты о том, что я не знала, как положить на тарелку нужное количество монеток?

— Нет, мам. О том, что они считали тебя его матерью.

Мэри немного подумала.

— С какой стати им это в голову пришло? Я американка, а он итальянец. Вполне возможно, они так вовсе не считали.

— Ты моя мать! — не выдержала Анджелина, и Мэри чуть снова не расплакалась, потому что вдруг с мучительной ясностью поняла, какое зло она, должно быть, причинила им, своим детям, а также мужу, хотя она, Мэри Мамфорд, никогда в жизни не хотела и не стремилась никому причинять зло.

* * *

В кафе, находившемся за церковью, они устроились у окна. Почти все окна этого кафе, построенного на прибрежных скалах, смотрели на море, которое, как и все вокруг, сверкало в полдневных лучах августовского солнца. Последние четыре года Мэри не переставала восхищаться красотой этой деревни. Но сейчас ее волновало другое: старшая дочь, Тамми, сообщила по электронной почте, что у Анджелины нелады с мужем. Получив письмо, Мэри сразу решила, что непременно спросит об этом у самой Анджелины, как только они окажутся наедине, но пока чувствовала себя явно не в состоянии задать подобный вопрос. Видимо, придется подождать, думала она, пока дочь сама заговорит. Мэри указала Анджелине на большой круизный корабль, следующий в Геную, и та кивнула. Окно, у которого они сидели, было открыто, и дверь в кафе тоже была распахнута настежь. Мэри доела абрикосовое корнетто[6] и, положив руку на плечо дочери, стала тихонько напевать: «Ты всегда в моих мыслях», но Анджелина нахмурилась: