Я стою в строю. Все наши уже не раз побывали на фронте, не раз были эвакуированы. Люди знают друг друга и по Шарлеруа, и по Шампани, и по великому отступлению 1914 года. И парижане, и крестьяне — все более или менее алкоголики: у одних лица зеленые, у других — красные. Мундиры у нас самые разнообразные. Эта пестрота и неряшливость была бы вполне подходящей для XV столетия, но на войне XX века это опасно.

— Наша рота должна выделить двадцать охотников для поездки в Турцию. Наш армейский корпус формирует полк. Два батальона будут взяты в Лионе.

Я вздрогнул. Я мечтал о Турции с тех пор, как мне отказали в переводе в английскую армию. Я надеялся, что получу там более нарядное обмундирование и найду что-нибудь лучше, чем та шумная бестолочь, в какой я жил здесь. Впрочем, мы все мечтали о какой-нибудь Турции или Марокко. Все в полку, просыпаясь по утрам, на минуту воображали себя переселенными в какую-нибудь сказочную страну, вдали от военных опасностей. Всех нас одинаково соблазняла мысль о поездке куда бы то ни было, лишь бы это отдаляло от главного театра войны. Всем хотелось поскорее отправиться искать немцев там, где их не было. Турки казались противником живописным, забавным и не слишком опасным.

Я взглянул на лица солдат. Они выражали согласие уехать куда угодно, только бы подальше. Все углы мира казались милее, чем эта предательская родная земля.

И все-таки — как идти по своей воле? Они не привыкли иметь свою волю. Все они привыкли выполнять чужую волю. И теперь они смотрели на меня.

Я сумел зарекомендовать себя в Шампани. Правда, здесь, в запасном батальоне, я был отъявленным лодырем. Но я знаю своих солдат. Им известно, что у меня другие взгляды, чем у них. И если бы я и был страшен, как всякий начальник, то я не был лицемером. Наши отношения наладились так, как если бы я сказал им: «Не слишком подражайте мне! Вы ведь прекрасно знаете, у меня есть права, которых вы не имеете. Я сожалею, что эти права поневоле ограничены, и отношусь к ним иронически, но все же я ими пользуюсь. Если я поступаю плохо, то я это делаю редко, и мне это сходит с рук. А когда вы поступаете плохо, это имеет тяжелые последствия. Когда вы принимаетесь пить, вы напиваетесь, как свиньи. Я же пью, как психолог, ищущий новых обобщений. Командиры — вышли они из рядовых или получили воспитание — бывают хорошие и плохие. Я — по сравнению с другими — начальник неплохой, то есть тонкий демагог. Поймите меня с полуслова».

Вопрос об охотниках решался в отсутствии офицеров. С нами был только один старший унтер-офицер из запасных и один толстый старший писарь.

— Я еду, — вызвался я.

— Тогда и мы едем, — сказали окружающие.

— Ну да, мы поедем все вместе.

Я обернулся и сказал:

— Мы едем!

Другие ряды в строю еще молчали. И вот вдруг целый взвод вызвался ехать в Константинополь. Нормандцы всегда любили путешествовать. Впрочем, в нашем взводе были не одни нормандцы. Чуть не половину составляли парижане.

Был здесь Минэ, помощник машиниста, сын колбасника на Монмартре. Был Мюрат, акробат и сутенер. Были крестьяне, рабочие, мелкие служащие. Был Ле-Сенегаль, обрадованный тем, что и его помещик Жермен де-Гивр, у которого он арендовал землю, тоже уехал на Балканы.

II

Полк находился в пути между Лионом и Марселем. В Руане он захватил нормандцев и парижан. В Лионе он пополнился не только местными жителями, но поглотил бургундцев, овернцев, а также гасконцев и уроженцев Пуату. Вновь созданная крупная часть направлялась к морю, в чужие страны.

Мой взвод получил несколько неожиданных типов. Солдат в те времена уже не хватало. Стали брать людей из тюрем. Я получил трех уголовных. Один из них был субъект особенно тяжелый. Это был мрачный, замкнутый и зловредный парень. Ему было море по колена, и он всегда был готов рискнуть хотя бы и расстрелом, только бы попытаться спасти свою шкуру. Меня он терпеть не мог, а я его боялся.

Двое других были неразлучными друзьями. Их проделки и плутни были сравнительно безобидны, и каждый соглашался отвечать за другого. С ними можно было ладить. Мы друг другу нравились.

Поезд остановился в Провансе в чистом поле. Мои нормандцы находили, что местность уже напоминает Турцию —она слишком суха. Люди вышли из вагонов поразмяться, оправиться. Среди солдат появилась традиционная фигура в штатском, и стали наполняться баклаги.

Я был озабочен поведением Пьетро. Этот новичок, поступивший к нам из тюрьмы в Руане, лежал на насыпи пьяным. Пьетро был клоуном в цирке Медрано. Ростом он был не выше сапога. Это был горлопан и бессовестный пройдоха. С первого взгляда я почувствовал, что он способен на всякую гадость. Поезд свистел, горнист трубил, а Пьетро продолжал валяться на насыпи, ожидая, пока ему принесут его баклажку. Я обругал его, но это на него не подействовало.

— Пьетро, мне осточертели твои штуки. Ты у меня вот где сидишь. Если так будет продолжаться...

— Ну, чего тебе там? Баклага-то ведь казенная...

— Пьетро, прошу вас мне не тыкать!.. Если вы не зайдете в вагон, будет худо.

Что мог я предпринять? Только кулаками можно бы уладить дело, стукнуть бы его хорошенько. Но действовать кулаками я не считал возможным. Поезд вот-вот трогается. Какой-то бойкий мальчуган прибежал, задыхаясь, с баклажкой Пьетро. Пьетро начал карабкаться на насыпь, но внезапно сорвался и упал головой вниз.

Поезд двинулся... Что делать? Я кинулся за помощью к двум уголовным.

Они успели выскочить, подхватить Пьетро и впихнуть его в вагон в хвосте поезда.

И вот в семье царит порядок. Только один из уголовных, мой злобный Камье, продолжает бросать на меня угрожающие взгляды.

Борьба с таким начальником, который управляет хитростью, а не силой, для Камье дело чести. Все вопросы, какие возникали между ним и обществом, он привык решать только силой.

III

Наш полк состоял из чистокровных французов. Когда мы прибыли в Марсель, город произвел на нас такое впечатление, как будто мы на чужбине. С первого взгляда он еще показался родным даже нормандцам и овернцам. Несмотря на жаркое лето, бульвары были серыми от пыли, как на севере. Но стоило присмотреться к толпе, и в глаза бросались странные рожи. Ну что ж, — большой город. Мало мы их видали?

Но