class="p1">У меня снова завелись деньги: я добыл их у Байи, в ожидании нового перевода из дому. В тот же вечер я напился и с тех пор уже не расставался с алкоголем. Это тянулось несколько лет. Так вышел я из юности и вступил в жизнь.

Стремление напиться возникало у меня от ощущения непоправимости. Горечью были напоены все мои переживания молодости.

Наша жизнь в Марселе наладилась. Правда, каждый час мы могли ждать отправки, но пока что нас не трогали. Я находил унтер-офицеров, которые за плату соглашались выполнять за меня мои служебные обязанности. Сам же я по целым дням шлялся то с семейством Байи-Верфель, то с моими уголовными.

— «Он женат на дочке моей жены», — сказал мне один из них о другом. — Мы живем в Клиньянкуре. Хотя и не имеем права оставаться там, но работать-то ведь надо?!.

— «Сержант, ты — славный паренек», — сказал мне другой уголовный. — У тебя есть деньги. Это то, что нам нужно. Мы уж постараемся, чтобы тебе не докучали во взводе.

Я ходил со своими уголовными в злачные места. Я платил за выпивку и давал им денег на женщин.

Но они были не такие люди, чтобы платить женщинам: они быстро вошли с ними в сделку.

Полк совершенно растворился в Марселе. Жизнь в порту отличается особыми чертами. Порт нисколько не похож на города, населенные рабочими, крестьянами или буржуа. Он напоминает монастырь или гетто. Марсель был полон негров, китайцев, индусов, левантинцев, странных людей, которые родились между двумя тропиками от неизвестных родителей. Наш полк затерялся в этой толчее. Наконец, настал момент, — это было как раз во время обеда, — кто- то крикнул, что полк уходит. Мы заторопились и догнали его на улице.

Весь полк оказался пьяным. Люди шагали к гавани, шатаясь самым скандальным образом.

Солдаты завалились спать на угольные кучи. Позади одной такой кучи мадам Верфель целовала Байи, в то время как господин Верфель считал ворон.

Мои уголовные церемонно беседовали с двумя девицами, которые на минуту вырвались из своего заведения.

Я был одинок.

V

Все эти дни, просыпаясь по утрам, когда горнист играл зорю, я думал, что вот, мол, жизнь определилась. Я чувствую росу у себя на лице. Холод пробрался в палатку, и я окоченел. Но стоит встряхнуться, и я чувствую прилив молодой крови.

Вот это жизнь для молодого человека.

И товарищи у меня есть. Впрочем, не надо преувеличивать. — Я слышу, они ноют!? Они мне не товарищи.

Наконец, началась жизнь, к которой я стремился, осуществлялась моя мечта.

Моя мечта? О чем именно мечтал я? Прежде всего о природе. Это вполне понятно — всю жизнь, до самой мобилизации, я задыхался в большом городе, как в мешке. Но в сущности я не хотел чувствовать себя одиноким на лоне природы. Ну что ж, здесь нас три тысячи, но три тысячи мужчин. У меня и времени не хватает тосковать о женщине. Я на время избавлен от половых излишеств городской жизни. Я могу сосредоточить свои мысли, я могу действовать.

Мне нравится быть среди этой толпы. Все растворились, смешались в ней. Я предпочитаю находиться в толпе чужих людей, чем быть с другом, который может меня задеть. Я не хочу, чтобы кто-нибудь привязался ко мне навсегда, как и сам не хочу привязываться к кому бы то ни было. Я хочу встречать много разных людей, чтобы каждый из них раскрыл мне какую-нибудь сторону моего я. Если я буду все время с кем-нибудь одним, то передо мной откроется только одна сторона, и я натру себе рану, как лошадь упряжью.

Моя мечта — вещь очень точная, как всякая мечта. Это — жизнь. Жить! Жить в безвестности! Самое важное — это существовать. И для этого лучше всего оставаться неизвестным.

Если я и начал осуществлять свою настоящую жизнь, свою мечту, то это только потому, что я замкнулся в одиночестве. Для меня быть одиноким — значит быть затерянным в толпе. Навеки остаться безвестным, всеми забытым.

Только так можно узнать подлинную, обнаженную жизнь, как она есть на самом деле. Без обмана. Я не хочу, чтобы меня знали, ибо окружающие могут плохо понять меня. Лучше пусть обо мне ничего не знают, чем знают ошибочно. Лучше пусть меня не знают вовсе, чем знают мало. Я содрогаюсь от ужаса, когда думаю о славе, о ее разрушительных иллюзиях.

Я не хочу ни семьи, ни забот о работе и о деньгах. У меня нет никакого тщеславия. Я не хочу никакой будущности. Если у меня хватит мужества жить безвестным, я буду жить.

Но чем именно я буду? Я не представляю ничего выдающегося. Средний человек, который сам для себя является сосредоточием всего мира, так как богов, которые обратили бы на него внимание, нет.

Я не воплощаю мысли или мечты, я не создан для того, чтобы освещать дорогу людям. Но я человек из плоти и костей. И раньше всего из плоти.

Очень хорошо, что я гол, что у меня нет денег — одна единственная рубашка. Я работаю, у меня есть руки и ноги, я ем, пью, сплю.

Впоследствии, я заинтересуюсь и общественной деятельностью. Уже и теперь мало-помалу я заинтересовываюсь окружающей меня жизнью. Мое пребывание среди этих людей становится заметно. О, я начинаю верить в благость молитвы, в причастие, в воскресение добра! Чем меньше меня знают, тем лучше мне среди людей, тем лучше они меня чувствуют. В конце концов они находятся под моим влиянием. Это даже становится неловко: на меня все смотрят, надо уходить. И этим доказано, что я не только живой человек из плоти и кости, рабочий, но и активный вожак, представитель социальных сил.

Моя обособленность — это особый, тонкий путь к влиянию.

Или я ошибаюсь? Разве я уклоняюсь от работы? Я слишком утончен, мне все слишком противно, но свое дело я делаю. Я даже дал своим родным ложный адрес, указал неверный номер участка, как ни жестоко это с моей стороны. Поэтому я нищ. Я ведь ниоткуда не получаю писем. Быть может, это мой монашеский искус.

Временами эта жизнь кажется мне интересной. Это бывает не всегда. Но если ощущения мои и противоречивы, то они дополняют друг друга. Это доказывает, что я нашел свою правду. Быть бедным — значит быть грязным. Я покрыт вшами. Они жиреют от покрывающей меня грязи. У меня на руках