Мы обедаем под тентом на смотровой площадке. «Use your hands, Mia», – говорит мне Тони и начинает обгладывать обжаренные на барбекю куриные окорочка, периодически облизывая пальцы. Кости бросаются мангустам, появившимся у террасы как по команде: они жадно бросаются за костями размером почти что с них самих. После обеда Тони запросто объявляет, что ему надо вздремнуть: «Можете еще посмотреть майконгов и заглядывайте на обратном пути послезавтра». Потом он исчезает, унося рацию.

Вечером мы разбиваем лагерь в Маоре посреди саванны в тени огромного дерева. До захода солнца успеваем сделать небольшую вылазку к ближайшему озерку. Олли пытается привлечь мое внимание: вот следы зебры, вот буйвола, вот льва, но я неотрывно смотрю на горизонт и стараюсь дышать ровно. Наш автомобиль остался в лагере, и кажется, что ты раздет.

После ужина мы идем спать. Над головой изогнутое небо с его туманностями, Млечным Путем и перевернутыми Медведицами. Поразительно: мне совсем не страшно, я проваливаюсь в какие-то глубины и мгновенно засыпаю. Ни клещей, ни рычания льва, совсем ничего. И вот на часах семь, тучи расходятся, солнце взошло. По прогнозам Олли, день будет жаркий.

По утрам я только умываю лицо из тазика, а вчера вечером я смыла красную пыль со своих рук. Завтра надо хотя бы помыть голову. Каждое утро я надеваю новую блузку, носки и белье, но уже попахиваю, хотя этого, как утверждает Олли, на ветру никто не замечает. Периодически обсуждается ситуация с работой пищеварительной системы участников экспедиции – здесь это почти обязательно, – Олли выступает в роли специалиста в области биологии и медицины, задавая мне все более уточняющие вопрос о состоянии моего кишечника. Всякий раз, как я отправляюсь с рулоном туалетной бумаги в кусты, он спрашивает, нужна ли мне лопата. Не нужна. Мой кишечник словно замер, и эта «психосоматика» вызвана тем еще страхом перед леопардом.

Еще нет восьми, когда мы отправляемся к далекому холму Камакота. Алоиз остается в лагере, Макс сидит за рулем, я стою в открытом люке, а Олли – на своем любимом месте на крыше автомобиля. В лучах солнца сверкают серебром ветки колючих кустарников и стволы акций. Местные, окрашенные в оранжевый, ржавый и местами розовый цвет, латеритные почвы настолько сильно сверкают на солнце, что режет глаза. Местами ландшафт выглядит совершенно нереальным, будто из ужастика или постапокалиптического фильма. Я начинаю понимать, почему место названо Мкомази. Слово означает «нет воды». То здесь, то там попадаются птицы-секретари, колпицы, грифовая цесарка, кафрские рогатые вороны – Олли просвещает меня. Попадаются животные, которые как один бросаются врассыпную: канны, жирафы, зебры, бородавочники. Они красно-оранжевые, как и эта земля. Черно-белый страус здесь черно-оранжевый. Бегущий за ним с задранным хвостом бородавочник оранжевый. Зебры с оранжевыми полосами, жирафы словно отлиты в оранжевую бронзу. Наш автомобиль окрашен оранжевым, как мы сами и все наши вещи. Все в оранжевой пыли.

Периодически останавливаемся, чтобы сделать фотографии или подобрать с земли опять же красные деревяшки, ставшие с течением времени и под воздействием ветра твердыми, как камень. На Камакоте мы взбираемся на огромный копье, откуда во все стороны открываются великолепные виды. По саванне тянется уходящая к горизонту прямая граница. Кустарник справа от нее сухой и посеребренный, а слева зеленый и пышный – дождь прекратился в этом месте.

Жара стоит невыносимая, когда мы возвращаемся в лагерь. После обеда Олли удаляется в тень от дерева подремать, а я усаживаюсь на складной стул и начинаю листать книжку мемуаров Тони. Меня не отпускают мысли о Джой Адамсон: она, как и Карен, «выбрала львов». В одном из документальных фильмов ее близость с львицей Эльзой объяснялась ее бездетностью. Я думаю, отчего же бездетность воспринимается как трагедия, почему ее деятельность подается как компенсация отсутствия детей. Ведь речь не обязательно должна идти о трагедии, но о выборе пути, когда иной путь остается непройденным. И если бездетность закрывает одни двери, то она открывает другие. К тому же почему деятельность мужчин никогда не рассматривается под таким углом зрения? Мне лично не приходилось сталкиваться с утверждениями, будто Джордж Адамсон посвятил свою жизнь львам из-за того, что у него не было детей.

Пожалуй, утром я слишком активно впитывала в себя окружающие пейзажи и слишком долго стояла на солнце в открытом люке автомобиля – теперь голова раскалывается, меня подташнивает. Однако беру себя в руки и заставляю поехать на вечернюю прогулку, потому что нет ничего красивее вечернего освещения, в котором природа выглядит словно покрытая позолотой. Нам попадается боевой орел, присмотревший себе в качестве добычи птенца африканской дрофы. Потом мы долго едем по кенийской границе, проходящей всего в нескольких сотнях километров от нашего лагеря. Границей является дорога, стрелой проходящая сквозь холмистую равнину в сторону горизонта. Если мне и приходилось раньше удивляться границам африканских государств, выглядящих на карте словно отмеренными по линейке, то теперь все ясно: если в погранзоне нет ничего, кроме саванны или пустыни, вряд ли найдется повод делать границу извилистой.

По возвращении в лагерь идем мыться. На полноценный душ воды не хватает, но одним тазиком удается обойтись двоим. Наступает ощущение свежести.

Вечером, чтобы улучшить свое состояние, я выпиваю слишком много воды и ночью мой мочевой пузырь переполнен. Вариантов тут немного, надо просто идти в туалет. Сажусь в палатке, прислушиваюсь к темноте – ничего. Открываю застежку-молнию и сканирую светом налобного фонарика пространство вокруг на предмет львов-людоедов Цаво, словно спецагент, делаю несколько шагов вприсядку, спускаю штаны, справляю нужду настолько быстро, насколько это возможно, затем сдаю назад, затягиваю застежку и перевожу дух. Сердце колотится. Тут не до изяществ, если речь идет о жизни и смерти.

Светает. Утро обещает быть невероятно красивым. Из-за близости к Индийскому океану в этих местах по утрам стоит настолько густой туман, что наши палатки и вещи выглядят как после ливня. Косые лучи солнца высвечивают сотни растянутых среди желтой травы паутинок. Они покачиваются на ветру, словно развешенные сохнуть маленькие округлые кружева.

Последнее утро, и я уже начинаю тосковать по палаточной жизни (мой леопардовый запор наконец-то прошел, и я готова задержаться еще на целую неделю). Все проще простого и чуток сложно, но одновременно все ясно и понятно. Удивительным образом в палаточном лагере куда больше времени, чем в лодже, где то вечная спешка на ужин, то не хватает электричества или воды. То скоро закат – надо смотреть на часы, чтобы поспеть в душ, высушить волосы, накраситься, переодеться к ужину или пойти на смотровую площадку наблюдать за закатом или восходом. Здесь же ничего такого нет. Сиди себе на складном стульчике, наслаждайся пейзажем, читай или пиши. Волосы можно не мыть, переодеваться тоже не требуется. Солнце просто восходит и заходит, становится светлее или темнее, туман опускается и рассеивается. А потом ты идешь под навес ужинать, когда смеркается или зачинается день. Вот оно: все вокруг тебя, и ты посреди всего. Когда ты ночуешь в лоджах и проводишь целый день в саванне без единого человека в пределах досягаемости, вечером ты становишься объектом культпросвета. Здесь же никто не вмешивается в мои взаимоотношения с природой. Да, Карен, я понимаю это счастье.