– Я лично это слышал! Причем от первого лица, – возражал тот самый «товарищ интеллигент». – Меня сначала ведь к Ваське в камеру подселили. Тоже тут в подвале, неподалеку. Потом уже, когда его увели, я оказался в одиночестве. А до меня три месяца в этой одиночке Васька сидел. После суда его забросили туда, чтобы срослись кости. Думали, быстрее дело пойдет, да как тут срастись – на нашей-то баланде и с ложкой каши в день. Ему, конечно, обидно было до ужаса – от расстрела спасся, чтобы теперь от ран в камере умереть? Эта обида ему сил и придавала. Выжил-таки. А после, когда товарищ Берия с Ежовым разобрался, дело закрыли. Вернулся Васька на волю.

Коля приоткрыл один глаз и попытался приподняться. Ваську-акробата – если, конечно, это был тот самый Василек – он прекрасно знал: полжизни жили на одной лестничной площадке. Василек был на десять лет старше, успел и повоевать за советскую власть в гражданскую войну, и поактивничать на субботниках, да еще и работал когда-то в государственном цирке самым настоящим акробатом. Короче, Коля, пока не женился и не получил новую жилплощадь, чуть ли не каждый день Василька встречал и очень гордился знакомством. Недавно, кстати, тоже встретил – случайно, в центре. Тот рассказал, что пал жертвой волны ежовских арестов, но справедливость восторжествовала вовремя. Разобрались, выпустили. О сраставшихся в камере-одиночке ребрах при этом ничего не говорил, но выглядел, конечно, ужасно.

– Какого года этот хлопец? – Коля решил уточнить. Да, все сошлось. Возраст Василька и Васьки-акробата тоже совпадал.

– Так ты тогда расскажи все сначала! – пихнул интеллигента в бок полтавчанин. – Раз товарищ Ваську знал, ему интересно. Да?

– И так интересно было бы, – Коля никак не мог побороть внутренний протест, отчего-то вызываемый в нем коллегой-хохотуном, потому, даже соглашаясь, все равно спорил. – Рассказывайте!

– Арестовали акробата году в 38-м или даже раньше. Били так, что переломанные ребра прорвали кожу. Натурально торчали из человека наружу обломки костей. Вправлял он их себе сам. Раны гноились, не заживали. Дело шло к развязке. – Чувствовалось, что интеллигент рассказывает эту историю не в первый раз, но народ все равно затих и прислушивался. – Однажды ночью акробата из подвала забрали и повели куда-то в здание НКВД. Сопровождали двое конвоиров. Вдоль лестниц на коротком расстоянии друг от друга стояли вооруженные часовые. Почуял Васька: что-то не то, на обычный допрос непохоже. Оказалось, выездная сессия московского суда взялась по-быстрому разобраться с судьбами слишком долго засидевшихся подследственных. Провели в небольшой темный зал. Там только конвоиры и три судьи. Все грустные, усталые. Смотрят на Ваську чуть ли не умоляюще, мол, «давай, товарищ, быстрее все формальности решим, поскорее на расстрел тебя отправим, и к следующему такому же товарищу перейдем. Шутка ли! Ночь на дворе, а нам еще приговоры выносить и выносить…»

Кто-то из присутствующих рассмеялся, другие зашикали, мол, не смешно это, а правда, и вообще, мол, не перебивай.

– В общем, как водится, глава «тройки» поинтересовался именем подсудимого, возрастом и, не сообщая, в чем суть обвинения, сразу спросил, признает ли акробат себя виновным. Тот говорит: «Не признаю!» Судьи невозмутимо поставили какие-то галочки в протоколах и объявили, что «тройка» удаляется на совещание. Делали они это все явно сотый раз за день и не факт даже, что услышали, что именно Васька им ответил. Тут акробата осенило. Когда московские гости уже вставали со стульев, он закричал, что обвинения все ложные, а показания у него выбили силой. И разорвал рубаху на груди, показывая страшные гноящиеся раны. Похоже, это спасло ему жизнь. То ли и впрямь прониклись представители «тройки» ранами, то ли все равно кого-нибудь в процент нерасстрелянных должны были внести, и решили поощрить Ваську за активность. Короче, суд отправил дело на доследование, а Ваську бросили в камеру отлеживаться и долго не трогали, а потом и вовсе отпустили.

– Не-а, – не унимался полтавчанин, явно даже не потому, что не верил истории про Ваську, а просто чтобы был повод для продолжения разговора. – Не сходится твоя история! С акробатом-то ладно, но сам-то ты, что, выходит, с 37-го так под следствием тут и сидишь?

– Отчего же? – удивился интеллигент. – Мое дело тоже закрывали. Сейчас я тут с повторным визитом, так сказать, – его лицо болезненно передернулось. – Это, знаете ли, сплошь и рядом ныне…

Сейчас, уже в новой тюрьме и новой камере, вспоминая события вчерашнего дня, Коля понимал, что надо было, конечно, строго вмешаться и на правах представителя власти на корню пресечь эти антисоветские «сплошь и рядом», но тогда сил не было. Да и слушать было интересно. Коля прокрутил бы в голове и дальнейший разговор, но окружающая реальность помешала:

– Эй! Чего развалился на все окно? Дай и другим на свет божий посмотреть! – рявкнул кто-то рядом.

Запомнить кого-то в этой новой холодногорской камере Коля даже не пытался. Находилось тут одновременно человек двести. Спали впритык друг к другу на боку, переворачивались по команде (иначе можно было сломать общий строй, и кто-то бы тогда не поместился). Ели по-разному: некоторые стоя, а самые отчаявшиеся сидя, ставя миски прямо на заплеванный пол, несмотря на зловонную грязь вполне конкретного происхождения, занесенную обувью заключенных после выхода к яме на оправку. Туда, кстати, ходили (а вернее бежали) под конвоем, в строго определенное время, группами по двадцать человек. Упустишь свою группу – все пропало. Отпустишь свою миску – тоже. Времени и сил на заведение знакомств совсем не оставалось.

Вообще-то Коля уже имел опыт жизни в камере – в юности угораздило попасть на пару часов в переполненную внутреннюю тюрьму, – но то были лишь несколько часов, особого знания о происходящем, как выяснилось, не придавшие. К ощущению дикой духоты, антисанитарии и всеобщей озлобленности добавилось теперь осознание того, что все это надолго, и что условия такие сложились вовсе не по недосмотру, а нарочно, прицельно, чтобы уничтожить остатки человеческого достоинства у всех, кто сюда попадает.

– Кому говорю, подвинься! – не унимался стремящийся к окну сокамерник.

Коля сделал шаг в сторону. Просивший – бритый затылок в складку, разодранная на плече рубаха – жадно прилип к щелке между досок, но тут же разочарованно отстранился.

– Тю! Ничего такого там и нет. А так смотрел, как в баню в женский день. Молчу-молчу! Не надо так кривиться!

Кривился Коля не от слов сокамерника, а от все еще временами дергающей боли в голове. За вчерашний день ему, конечно, немного полегчало, но окончательно сознание так и не прояснилось.

«Вместо того чтобы цепляться за последние события, переливая из пустое в порожнее, лучше бы о конструктиве думал! Что делать-то теперь?» – выругал сам себя Коля, но сразу отмахнулся и снова принялся вспоминать.

Что было дальше в первой камере? Да! Точно! Был допрос. Уже глубокой ночью надзиратель после нелепого «С вещами на выход!» (у Коли не было вещей, и этот штамп смотрелся глупо) вел заключенного Горленко по темным коридорам и, издавая предупреждающее «Пссс! Пссс!», оповещал о присутствии подсудимого возможную встречную делегацию. Если в ответ раздавалось такое же «Пссс!», он ставил Колю лицом к стене и ожидал, пока минует опасность встречи. Один раз Коля скосил глаза и увидел старика с окровавленным лбом. «Что за садист там среди следователей? Хорошо бы сейчас к нему попасть и потолковать по душам. Уж я бы ему устроил!» – разозлился Коля. Увы, никакого «сейчас» не получилось. Прежде чем арестованного Горленко требовательно пригласили в кабинет, пришлось несколько часов провести внутри ужасно тесной и неудобной конструкции, снаружи похожей на фанерный шкаф, а внутри больше всего напоминавшей стоящий вертикально гроб с закрытой крышкой.