Морган стояла не шевелясь. Прохожие задевали ее, толкали. Наконец она отошла в сторону и, прислонившись к кирпичной стене, истерически разрыдалась.

— В конце концов, разве им что-нибудь нужно, кроме как лобызать сапог, раздающий им зуботычины? А когда гнев обрушивается на них, и начинается падеж скота, мрут дети, и они скребут себя глиняными черепками или чем-то еще, хотя что это такое и зачем это надо делать, мне всегда было не понять, но, думаю, раз у них не было мыла, то они соскребали грязь так же, как мы соскребаем глину со старого сапога, — хотя какой смысл разговаривать с тобой о мыле, да и о глиняных черепках тоже, если ты никогда не моешься и ходишь как старый козел с загаженным хвостом, — а после этого и после всяких дурацких глупостей о слонах, китах, утренних звездах и так далее, и так далее, и так далее, они все еще лежат ниц, и воют, и славят сапог, что бьет их по лицу… У меня пальцы на ногах болят черт знает как. Что это может значить?

— Что у тебя болят пальцы, — ответил Таллис.

Сидя за кухонным столом, он пытался готовиться к лекции на тему «Профсоюзы и Русская революция». И только он приступил к предложению «В эти годы Ллойд Джордж занимал двусмысленную позицию…», как Леонард вошел в кухню. Это было полчаса назад.

Наступил уже поздний вечер, но жара в кухне еще не спала. Окно было широко раскрыто, и электричество высвечивало квадрат едва ли не впритык расположенной грязной и осыпающейся кирпичной стены. Пахло прилипшим к сковородке застарелым жиром и едкой горечью, которой был насквозь пропитан дом. От раковины несло мочой. Чтобы расчистить место для своих тетрадей, Таллис добавил к прежней стопке еще несколько грязных тарелок. Леонард монотонно покачивался в равномерно поскрипывающем кресле-качалке. Наверху, у пакистанцев, играл джаз. Где-то на улице раздались крики женщины.

Заерзав, Таллис приподнялся было со стула, но крик затих, и он снова сел. Сосредоточиться на работе не удавалась: лившаяся потоком речь Леонарда буквально смывала все мысли.

— Далее, — произнес Леонард. Наклонившись вперед, он ритмично поглаживал фестонно свисающими с подбородка складками кожи по набалдашнику палки, зажатой между коленями. — Далее, что за смысл в этих их разговорах о прогрессе? Если они справляются с чем-то одним, то немедленно упускают другое. Автоматически. У них нет шансов на победу. Теперь они рассуждают о счастье. Но что это такое, счастье? Они даже не знают. Дай им счастье, и они станут хранить в нем уголь. Еще одно. Они все рвутся к переменам, к переменам любой ценой, и они будут рваться к переменам любой ценой, и будут воевать за них до той поры, пока на этом шарике не останутся только высохшие кости, полиэтиленовые мешки и месиво копошащихся пауков. Пауки самые живучие из всех живых существ. А полиэтиленовые мешки неистребимы. Вот каково это местечко — наша любимая планета.

— Шел бы ты лучше спать, папа.

— Конечно, с самого начала все пошло неправильно.

— Проклятие, папа, я же пытаюсь работать!

— Что было у тебя на ужин?

— Жареная фасоль.

— А у меня что было?

— Цыпленок с каким-то гарниром.

— Я хочу есть.

— Поджарь себе тосты.

— Ты мне не сваришь яйцо?

— Нет.

— А где Питер?

— Не знаю.

— Пауки станут пожирать друг друга.

— Да, вероятно. Послушай, папа…

— Так что у них все устроится.

— Уже почти полночь…

— А жить будут в полиэтиленовых мешках.

— Мне нужно подготовить лекцию…

— Ты знаешь, что твоя жена в Англии? — Да.

— Ты к ней пойдешь?

— Нет.

— За какие грехи получил я такого слизняка-сына?

— Суть в том…

— Вот интересно, а ты хоть знаешь, на что похож у тебя рот, когда ты говоришь? Посмотрись как-нибудь в зеркало. Хотя не знаю, хватит ли у тебя сил пережить это.

— Откуда ты знаешь, что она здесь?

— Питер сказал. И сказал, чтобы я тебе не говорил.

— Да уж, вы с Питером умеете хранить тайны.

— А почему ты к ней не пойдешь?

— Если она не хочет меня видеть, я не хочу ей навязываться. Во всяком случае, пока.

— У тебя есть какой-то план?

— Нет. Просто знаю, что меня вечно кидает в разные стороны. Не знаю, что предприму. Не могу предсказать это.

— Единственный стоящий и красивый поступок, который ты совершил, — женитьба на этой девочке.

— Вполне согласен.

— Бьюсь об заклад, что это так.

— Я тоже.

— И как она только вообще согласилась взглянуть на тебя, вот загадка.

— Верно, верно…

— А потом ты позволил этому поганому еврею увести ее.

— Она свободна…

— Свободна! Пустой звук. За целый год ты ни разу не говорил о ней. Будто и думать-то забыл.

— Я не забыл.

— Будь моя воля, спровадил бы всех поганых жидов в Палестину, поганых цветных в те края, откуда они понаехали, а этих мошенников, что твердят нам о государстве всеобщего благосостояния, — в Австралию. Пусть наконец-то поработают. Расчистят саванну — и то будет толк.

— Саванна — все равно что пустыня. Там нечего расчищать.

— Ну тогда пусть умирают от жажды. А всех этих америкашек взять бы и расстрелять.

— Перестань скрипеть креслом, папа. Это нервирует.

— Ты никогда не умел развлечь ее. А женщинам необходимы развлечения.

— Ты развлекал мою мать?

— Не смей говорить со мной о своей матери!

— И все же, ты развлекал ее?

— Нет. Потому что у нас всегда не было этих паршивых денег.

— Развлечения… — сказал Таллис. Он в сердцах оттолкнул свои тетради, и несколько стоявших на краю стола тарелок с грохотом упали на пол. — О дьявольщина!

— Ты смеешь намекать, что я не так, как надо, обращался с твоей матерью?

— Понятия не имею, как ты с ней обращался. Мы были… То есть мне было всего пять лет, когда она исчезла.

— Будь тебе снова пять, я бы тебе показал! Не скажешь, что битье пошло тебе на пользу, но, видит Бог, я им наслаждался.

— Иди в постель, папочка.

— Все эти годы мне было не раздобыть себе женщины. А полакомиться хотелось. Сечь твою задницу было уже кое-что.

— Иди в постель, папочка. Я устал…

— Ты вечно усталый. Меня тошнит от твоей усталости. Столько тебе было дано, и посмотри, к чему ты пришел. Только взгляни на себя!