Ратвен отправил эту идею в раздел «в высшей степени несвоевременное». Побег не обсуждался.

Крансвелл с Гретой в столовой изучали результаты анализа того кусочка металла, который она извлекла из плеча сэра Фрэнсиса, так что он присоединился к ним. Стол был завален книгами – Ратвен даже практически позабыл, что покупал какие-то из них, пребывая в одной из своих готических фаз: ведьмовство, травники и… похоже, карманное издание чуши Монтегю Саммерса (о покупке этой книги он вообще не помнил). Контраст между их склоненными головами, темной и светлой, под теплым светом лампы, напомнил ему картины Возрождения.

– Есть что-то интересное? – осведомился он.

Грета подняла голову.

– Ага. Эта смесь… Ратвен, результаты Гарри прямо-таки невероятные. Это вроде коктейля широкого спектра действия против всего сверхъестественного. Тут железо от тех, кто не выносит хладный металл, серебро от оборотней, немного свинца, а в остальном – смесь классических трав светлой магии. Посмотрите.

Она пододвинула ему пару книг и свой блокнот.

– Фураноакридоны и акридоновые алкалоиды (арборинин и эвоксантин) плюс кумарины… Все это можно получить из старой доброй руты душистой. Розмариновая и карнозиновая кислоты – из розмарина, и куча соединений, экстрагируемых из шалфея и полыни, включая туйон. Тут лаванда, валериана, тысячелистник и прочее. И, чтобы не забыть про вас, тут просто тонны эс-аллилового эфира тио-два-пропен-один-сульфиновой кислоты.

Ратвен чуть выгнул бровь:

– И что он такое, когда он дома и в халате?

– Аллицин, – пояснила она, – производится из чеснока. То, что мы назвали бы активным ингредиентом.

Он внезапно испытал глубочайшую благодарность за то, что тот кинжал запаян в полиэтилен и надежно заперт в гараже. Даже от короткого прикосновения наверняка пошел бы сыпью и начал сипеть.

– Эти парни хорошо подготовились, – пробормотал Крансвелл, продолжая что-то записывать. – Тут еще куча других веществ, которые я не могу отнести к специфически токсичным для конкретного типа монстров (не в обиду будь сказано), но все они – из числа тех, которые вы не захотели бы получить в свой организм на остром предмете.

– Да уж, – буркнула Грета, прикасаясь к собственной шее. – Похоже, они, так сказать, заряжены не только на вампиров – они могут завалить практически любое немертвое и (или) в целом сверхъестественное существо, физически или химически уязвимое. А вы двери заперли?

– Запер, – подтвердил Ратвен. – Но на меня внезапно накатило желание пойти и сделать это снова. И, возможно, начертить на них какую-нибудь охранную руну, если бы я их знал. А вы, случайно, не знаете? – поинтересовался он.

– Не моя область.

Крансвелл пожал плечами, извиняясь, но вид у него был встревоженный.

Грета встала и присоединилась к Ратвену, чтобы вместе еще раз проверить все запоры – не только на парадной двери, но и на черном ходе, на двери в подвал и на всех окнах по очереди.

* * *

Где-то в другом месте открылась дверь к голубому свету.

Нечто… некто… тяжело шлепнулся на пол низкосводчатой комнатки и застонал. В голубом сиянии его порванная сутана казалась черной, пропитавшись дождевой водой и гораздо менее достойными упоминания жидкостями на пути через темные туннели.

Они нашли безымянного мужчину в переливной камере – и сначала он радовался, видя приближающиеся к нему точки голубого света, – по крайней мере, до того момента, как первый удар заставил его сложиться пополам и рухнуть в наносы грязи на полу. А потом они волокли его за руки – молча, сжимая его железной хваткой – по городским подземельям к святилищу.

Двое голубоглазых монахов посмотрели на скорчившуюся фигуру. Не говоря ни слова, они извлекли из рукавов тусклые крестообразные клинки и срезали с него остатки облачения. Сначала – веревку, стянутую на поясе, затем – капюшон, после чего, наконец, и сама сутана была превращена в лоскуты и содрана, открывая полузажившие ожоги, все еще сочащиеся сукровицей. Все так же молча они отложили остатки одежды в сторону.

Гуденье искры внутри шара усилилось, словно она сосредоточивала свое внимание. Оба монаха перекрестились, тихо бормоча что-то, а потом наклонились, схватили его за руки и поволокли к металлическому шкафу. С углов шкафа свисали запятнанные кожаные ремни – как раз такой длины, чтобы их можно было закрепить на чьих-то запястьях.

Он вышел из оцепенения настолько, чтобы отшатнуться от света, оказавшегося невероятно близко, и издал сиплый давящийся вскрик. Ремни держали крепко. Выпуклость стеклянной колбы оказалась настолько близко, что он ощутил жар на коже, в костях – словно от солнца в пустыне. Исходящий от нее гул заполнил весь мир. Он резонировал с пазухами черепа, бессмысленный и неотступный, – и где-то глубоко в останках безымянного мужчины возникла мысль, что гул сведет его с ума, что именно такое слышат у себя в голове безумцы.

Он не достоин Божественного света, раз способен на такие мысли. Он заслужил боль.

Когда пришел жрец с длинным плетеным бичом, он молчал, повиснув на ремнях в состоянии, близком к обмороку, но очень скоро в сумрачном, пропахшем озоном туннеле эхо разнесло отчаянные вопли.

* * *

– Мы отлучаем его, вкупе с его сообщниками и пособниками, от драгоценного света Господа Бога и от всего христианского мира, мы исключаем его из нашего Священного Ордена.

Двенадцать мужчин в грубых сутанах и капюшонах стояли в темноте, нарушенной пламенем единственной свечи, и их тени двигались по кафельным стенам сточного туннеля. Двенадцать мужчин окружали какую-то кучку на зловонном полу. Их объединяло братство здесь и сейчас. Дело, которое они сейчас вершили, было исключительно Божьим делом.

– Мы объявляем его еретиком и анафемой, – продолжил предводитель, – мы считаем его проклятым вместе с Дьяволом и его темными Ангелами и всеми распутниками на вечный огонь и муки.

Эти слова звучали привычно, как многократно повторенные. И действительно, эта небольшая группа мужчин – или существ, имеющих вид мужчин, – прочитывала подобные слова уже не раз, но при совершенно других обстоятельствах. И не совсем эти (в прежней жизни – той, что шла под небом, а не под улицами города – не было необходимости произносить эти конкретные фразы, а только слова хвалы и преклонения), однако похожие слова. Им были известны текст, интонации и отклики. Это было правильно. Это было истинно. Это было справедливо.

На шею говорившего была надета голубая епитрахиль, ярко выделявшаяся на фоне коричневой монашеской сутаны, светлая и чужеродная в сумраке туннеля. Он вложил пальцы в пламя свечи, секунду подержал их, твердо и неподвижно, прямо в сиянии, а потом прижал фитиль. Тьма нахлынула на них – такая абсолютная, что казалась почти осязаемой, – а потом медленно, попарно возникли точки голубого света. Небольшое и меняющееся сочетание созвездий.

– Он нечист, – объявил тот, кто затушил свечу. В слабом свете от их сияющих глаз епитрахиль у него на шее была едва различима. – Изгоните его. А потом очистите себя.