Мы разговаривали, я плакала и жаловалась ему, что теперь не знаю, что делать. Тогда он обнял меня, и гак, прижавшись к нему, я надолго застыла в его объятиях.

А потом мы пошли в его спальню.

Постель была застелена так безукоризненно, что никто не смог бы обнаружить на ней ни единой морщинки. Книги на полке были расставлены строго по алфавиту. Белый цвет здесь явно преобладал – постельное белье, ковер, книжная полка, письменный стол. Он взял в руки томик стихов. Мы сели на постель, и он прочел мне «Любовную песнь Дж. Альфреда Пруфрока». Когда он закончил, на его щеках были слезы.

И там, в этой чистой, белоснежной, первозданной в своей нетронутости комнате, мы снимали друг е друга одежду, прикасались и тянулись друг к другу, сминая идеально застеленные простыни и нарушая царившую здесь до сих пор тишину.

Когда все закончилось, мы снова оделись – быстро, не глядя друг на друга – и поспешили вернуться в надежное своей нейтральностью лоно парка.

И там, под кронами каштанов, всего через час после того, как мы занимались любовью, он признался мне, что боялся… когда порвал с предыдущей девушкой, что сделал это из-за того… что, возможно, с ним не все в порядке.

После этого мы не общались несколько недель. Наша пьеса теперь действительно шла в Уэст-Энде. Я окончательно рассталась со своим парнем и спала теперь на диванчике в квартире у подруги. Но каждый день я думала о нем, о том, как участливо он слушал меня, как обнимал и каким безмятежно-спокойным был прохладный белоснежный мир, в котором он обитал.

А потом он позвонил.

Мы встретились в том же кафе под открытым небом, только на этот раз перебрались под крышу, где было тепло и уютно. После неловкого молчания я начала было, с трудом подбирая слова, говорить, что мы, возможно, могли бы остаться друзьями, когда он вдруг взял меня за руки.

Глаза его горели, а речь лилась таким лихорадочным потоком, что я с трудом разбирала ее. До сих пор я еще не видела его таким возбужденным и страстным, таким ожившим. Он сказал, что ужасно боялся, что в его жизни больше никогда не наступит такого момента. Что уже очень давно – слишком давно – он живет один в квартире, день за днем ожидая хоть какого-то события, хоть какого-то знака. Что его охватила депрессия, даже суицидальные настроения, и он не знал, что делать. Он не знал, куда теперь податься. Мужчины? Он пробовал, но такие отношения вызвали у него отвращение. Отвращение и стыд. Но даже и это было всего лишь фантомом, иллюзией, а правда, настоящая правда, заключалась в том, что он просто боялся кого-нибудь полюбить.

Но теперь все позади. Теперь он любит меня.

Он сжал мои руки еще крепче. Он признался, что пробовал забыть меня, но ничего не получилось. Я словно преследовала его, шептала на ухо, и мысли обо мне заполоняли его голову день и ночь.

Он придвинулся ближе и заглянул мне в глаза.

Наверное, мне никогда не понять, какое отчаяние, какое одиночество и безнадежность ему довелось пережить. И не понять, какая с ним произошла перемена. Перемена, пронизавшая всю его сущность.

Пребывая в эйфории, он смеялся, осыпал мое лицо поцелуями и говорил, что, увидев меня тогда в красном платье, сразу почувствовал, что я создана для него, что он хотел бы помочь мне, беречь меня и заботиться обо мне.

– Пожалуйста, Луиза! Сминай и комкай простыни, заваливай раковину грязной посудой! Повесь свое красное платье в пустой шкаф в моей холодной спальне! Но главное – останься сама!

Я улыбнулась и, перегнувшись через стол, поцеловала его.

Он казался мне самым добрым и самым нежным человеком во всем мире.

– У вас усталый вид, – замечает миссис П., наконец нарушив молчание.

Глядя в потолок, я говорю:

– Сплю не очень хорошо.

Она ждет, что я продолжу, но этого не происходит. Я слишком устала, и не в силах не то что говорить, но вообще что-либо делать. Единственное, чего мне хочется, это свернуться сейчас калачиком на ее дурацком диване и уснуть. Маленький трудолюбивый паучок искусно плетет в углу свое кружево, я наблюдаю, как он снова и снова проворно скользит туда-сюда по периметру в несколько дюймов.

– Как вы думаете, почему вы не очень хорошо спите?

В ее голосе я слышу расстройство и напряженность. Еще бы! Ведь она искренне считает, что играет такую важную роль в этом сеансе! Она наверняка воображает себя эдаким Фрейдом в юбке, исцеляющим пациентов от глубоких душевных травм и неврозов. А тут ей приходится наблюдать, как я того и гляди усну.

– Мой муж… мы с мужем… – Я зеваю и усилием воли не позволяю глазам закрыться. – Наши отношения на грани развала. Вообще все на грани развала. И я не могу спать, пока он рядом.

– Что это значит «на грани развала»?

Я переворачиваюсь на бок и устраиваюсь калачиком, но удобства все равно не испытываю.

– Это значит, что клея, который до сих пор скреплял наши отношения, больше нет.

– А что это за клей?

Ответ возникает у меня в голове моментально, но я медлю с ним, потому что хотела бы ответить совсем другое.

– Боязнь, – говорю я.

– Боязнь чего?

Паучок снова ползет по кругу и вдруг срывается.

– Боязнь оказаться в одиночестве.

Она усаживается поудобнее, кладя ногу на ногу.

– А что плохого в одиночестве?

Паучок сдался. Я наблюдаю, как он медленно спускается с потолка на своей невидимой шелковой нити.

– Не знаю. Я всю жизнь считала, что быть одинокой плохо, что могла бы умереть от одиночества, но в последнее время я в этом уже не уверена.

– Луиза, вы любите своего мужа? – В ее голосе звучит жесткий вызов.

Я отвечаю не сразу. В открытое окно врывается порыв ветра, и паучок опасно раскачивается на своей невидимой ниточке. Более ненадежного положения и быть не может.

– Дело не в любви. В сущности, она только еще больше все запутывает. Дело не в том, любит кто-то или нет. Я изменилась. И этого достаточно, чтобы не чувствовать себя больше в надежном положении.

– А раньше вы себя чувствовали в надежном положении?

– Я так думала. Но теперь я вижу, что просто боялась. – Закрываю глаза, головная боль неотвратимо подступает. – Это то же самое, как… когда ты знаешь что-то, ты уже не можешь вернуться назад и сделать вид, будто ты не знаешь этого. Ты не можешь вернуться назад и быть такой, какой была.

– Но ты можешь пойти вперед, – напоминает мне она.

«Да, – мысленно соглашаюсь с ней я. – Но какой ценой?»

Несколько недель спустя я, вернувшись с работы домой, нахожу мужа сидящим прямо в пальто на диване в гостиной. Выглядит он скверно, как и все последние несколько недель. По какому-то странному болезненному закону природы по мере того, как я хорошею, он увядает. Как будто только кому-то одному из нас разрешено выглядеть привлекательно. Под глазами у него темные круги, волосы растрепаны и нечесаны, а глядя на его щеки, можно подумать, что он напрочь забыл о существовании бритвы. Он должен был идти в театр и, по-видимому, собрался, но не ушел.