— Василий, ничего нового вы мне не сказали. По моим вопросам это должны были понять. Не мне вы помогаете. Сами себе. И скоро это поймете, — сказал следователь и, вызвав охрану, бросил коротко: — Рюкзак в камеру отдадите. Второго подследственного — ко мне…

Едва Тесть переступил порог камеры, охранник отдал ему рюкзак. Бугор поставил его на шконку, развязал. И медленно, не торопясь, доставал содержимое.

Теплое белье, даже шарф и носки не забыли положить кенты. Копченая колбаса, масло, хлеб, сахар, курево. Аккуратно завернуты в полотенца куски мыла.

Тесть искал письмо. Он обшарил все карманы. Там пусто. Ни в хлебе, ни в масле, ни в сахаре… Нигде даже записки не было. Обидно стало. И хотя был голоден, аппетит пропал. Он сел на шконку потерянно, опустив плечи. Захотелось курить. Василий открыл пачку папирос. Достал. Хотел размять в пальцах, но почувствовал, что в руке не папироса, а свернутый под ее размер лист бумаги, исписанный мелким, бисерным почерком.

— Кенты! — разулыбался Тесть и поднес листок ближе к свету.

Новости в письме устарели. Почти обо всем знал бугор, кроме того, что Сова сумел слинять прямо из «воронка».

— Лихой фартовый, мне б тебя в кенты, падлу, — улыбался Тесть.

Когда узнал, что тот убил печника, нахмурился. Желваки заходили, сжались кулаки.

— Опять обосрался, подлюка, лярва недомерная! Накрою, костыли из жопы живьем вырву! — грозил бугор в тишину камеры. — Легавых прислали целую кодлу из-за тебя! Нынче кен- там не продохнуть! А все ты, хорек, козел облезлый! Погоди! Я тебя еще накрою, размажу гниду по закону! Чище некуда разделаю! — метался по камере бугор.

…Две недели вымещал он злобу на лохматом мокрушнике — сокамернике. Бил его иногда. А потом, усевшись напротив, ел харчи из передачи. Сосед молчал. Лишь однажды глазами попросил покурить. И Тесть вдруг вспомнил себя в прежней камере…

Молча указал взглядом на папиросы. Лохматый дрожащей рукой взял одну. Затянулся дымом, аж слезы выступили.

Тесть смутился. На воле б — ладно. А тут — по закону надо. В ходке все равны.

Докурив, погасил папиросу сосед, сказал глухо:

— Я кололся на допросе, чтоб тебя к обиженникам не кинули. Мне все равно вышка. Даже следователь не скрывает, что мои дела плохи…

— Это суду решать, — дрогнул Тесть сердцем и, отломив кусок колбасы, сказал: — Как тебя? Давай хавай, гад.

— Цыпа я, — жадно впился в колбасу сосед. И еле выдавил: — Паскуда следователь. Все мои грехи знает. Раскопал. Не миновать теперь мне исключиловки…

Тесть едва не подавился. Неужели довелось ему стать последним фартовым, кто видит Цыпу живым? Хотя доведись встретить в Трудовом, кенты не пощадили бы.

— Хавай, Цыпа. Кури. И плюй на всех. Никто не знает, что завтра будет, — успокаивал Тесть, не веря собственным

словам.

Цыпа рассказал Тестю, как удалось Сове слинять из «воронка»:

— Мы со Щеголем, как фраера, лажанулись. Когда лесовоз двинул нас в жопу, мы не доперли враз. А Сова — в щель. И ходу. Как тень. Слинял чисто. Мусора с катушек валились, дотемна шарили. Да хрен там! Сова — кент тертый. Он в бегах полжизни. Его мусорам на гоп-стоп не взять…

— И все ж примаривали, — усмехнулся Тесть.

— По бухой. Потом с крали сняли. В этот раз чуть заживо не спекли. Опять же Сова чифирнутый был. Хрен бы легавых проспал, не будь под кайфом. У него, подлюки, особый слух. Уши ему затыкали напрочь — мокрой ватой и ушанку сверху, завязанную на горлянке. Так он, змей, и в таком заткнутом виде даже шепот слышал, не только слова. В сраке, верно, у него запасные лопухи растут. Но стоит ему водяры иль чифиру на зуб дать, чумной делается. Не слышит и не видит ничего. Себя не помнит. Сколько трамбовали его, не окочурился, а и тыква не умнеет.

— Не дай Бог, застопорят его легавые, — покачал головой Тесть и добавил: — За Кузьму, не ботаю о других грехах, сломают фраера. Тот печник и впрямь путевым работягой был при мне. Нигде не облажался.

— Нас он засветил!

— Темнишь.

— Век свободы не видать! Он настучал мусорам!

— Теперь один хрен! Но за Кузьму Сове влепят.

— Сова не мог не замокрить фраера! Из-за него мы влипли. Накрыли ночью. Если б старого пердуна шкода, баню бы не жгли и его с нами легавые не хватали. А так всех как под гребенку. Дед, может, и теперь в легашке перхает. Судить плесень не решатся, а отпустить не захотят. Помурыжат до жопы, — смелее вытянул папиросу из пачки Цыпа.

Тесть слушал его рассказ, как самую дорогую музыку. Цыпа осыпал матом лесника и Сову, Тихона и Кузьму, Щеголя и самого себя. Не скупился на брань, иначе не умел. Он был одним из многих. Он, казалось, не переживал, что жизнь его может скоро оборваться. Такое могло случиться всюду, в любой момент. Принявшие «закон — тайгу» знали, на что идут…

В одной камере с Цыпой Тесть пробыл почти два месяца. И если поначалу с трудом сдерживал себя от мысли — открутить лохматую башку соседу, то потом притерпелся, привык, зауважал мужика. Он теперь знал о нем все. Даже то, чего не знали о Цыпе в его зоне.

Цыпа попал под суд за то, что порвал газету и из портрета вождя скрутил козью ножку. Нет, не нарочно. Не вызова ради. Он даже не обратил внимания. Не до тонкостей было ему, ученику слесаря на заводе. Но гладкий, всегда при галстуке, парторг подметил. Он видел все. И когда Цыпу забрали в «воронок» с завода, сунул в доказательство порванную газету человеку в кожаной куртке. На десять лет отправил без жалости мальчишку курить на Колыму. Вышел тот через семь лет…

А через две недели встретил доносчика и удавил на галстуке. За все горести, голод, за обмороженную юность колотил его башкой о булыжник, пока у того глаза не вылезли. А потом на колымскую петлю намотал галстук и, услышав, как затихли хрипы, ушел из подворотни довольный. А через три часа его взяли прямо из постели. Грозили вышкой. Но адвокат постарался. На четвертак вытащил. В зоне заматерел. И стал знаться только с фартовыми. Работяг не признавал. У них даже в ходке были парторги, ненавистные Цыпе.

Их работяги назначали бригадирами. Их слушались во всем. Им подчинялись безропотно. А Цыпа караулил свой час. За пережитое, за сломанное, без слов и предупреждений, молча… Стал мокрушником.

Бугор зоны после разборки не велел трамбовать Цыпу. И прикрыл его. Смерти двух парторгов так и остались висячками в служебных досье следователей. А Цыпа все не мог успокоиться, покуда бугор зоны лично не поговорил с ним с глазу на глаз. Предупредив, что пришьет самого, коли у того опять кулаки зачешутся. И на всякий случай определил ему хвост из двух сявок.

В зонах воры в законе Цыпу не уважали. За глаза, которые словно-из задницы смотрели. За узкий лоб. За жуткую леденящую улыбку, похожую на оскал мертвеца. За голос — глухой, могильный. Потому держался он отпетых мокрушников. Они ближе и понятнее.