горизонта — такой можно было сделать где угодно, и стихотворение Тумаса Транстрёмера, смысл которого я даже не пытаюсь уловить. Мама часто присылает стихи, как правило с зашифрованным посланием между строк. Видимо, я не настолько восприимчива к искусству, как Хокон и Эллен: они говорят о подтекстах присланных мамой стихотворений как о чем-то само собой разумеющемся.

Я не бывала дома с тех пор, как мы вернулись из Италии. Открыв калитку и пройдя по дорожке к дому, почти с разочарованием отмечаю, что совсем не волнуюсь; можно подумать, будто была здесь только вчера. Я все еще не сняла ключ от этого дома со своей связки. Когда открываю входную дверь, раздается короткий писк сигнализации; очевидно, мама установила новую, более современную систему. Я набираю старый код, день рождения бабушки — 0405. На дисплее высвечивается: «Неверный код». Еще одна попытка. «Неверный код». В конце концов срабатывает сигнализация, пронзительный вой, который будит во мне знакомое, острое ощущение дискомфорта — в детстве я больше всего боялась случайно включить сигнализацию. Звук усиливается таким образом, чтобы вызвать стресс у потенциальных грабителей, парализовать их, как лосей парализует свет автомобильных фар. Наверное, охранная фирма сейчас начнет звонить маме, поэтому я стараюсь опередить их и звоню ей сама, нарушив мною же установленное правило, которого удавалось придерживаться на протяжении семи недель. Она не отвечает, тогда я пробую позвонить по номеру, указанному на стикере рядом с ящиком у входной двери, но пока набираю цифры, сигнализация затихает. Тут же приходит сообщение от мамы, отправленное одновременно Хокону, Эллен и мне: «Кто-то из вас дома? Ответьте скорее». Я пишу «да», сначала только маме, потом остальным, и мама отвечает: «ОК. Новый код — день рождения Хокона». Ни Хокон, ни Эллен не отзываются.

У всех домов существует особенный запах. Солнечный свет и тепло усиливают характерный запах этого дома, запах мамы и папы, книг, пыли, кофе, моющего средства и древесины. В комнатах по-прежнему пахнет папой, но, возможно, это дом передал ему свой запах, а не наоборот, потому что папа не был здесь уже несколько месяцев, насколько я знаю. Он не взял с собой ничего ценного, как мама и рассказывала мне по телефону сразу после его отъезда. Его стул все так же стоит возле маленького столика напротив маминого стула, но рядом больше нет торшера, который папа получил в подарок на шестидесятилетие от меня и Олафа. Я провожу пальцем по корешкам на полках, как привыкла еще в детстве, — все книги на месте. Возвращаюсь в прихожую и теперь замечаю пустое место там, где рядом с мамиными стояли папины тапочки. Я иду на кухню, чтобы выпить воды; ее трудно проглотить. Дом так похож на тот, каким он был всегда, и одновременно неузнаваем, будто кто-то взял и передвинул всю мебель и стены на сантиметр в ту или другую сторону.

Я поднимаюсь по лестнице на второй этаж, четвертая ступенька привычно скрипит подо мной. Дверь в спальню родителей заперта, я не открываю ее, не понимая, что именно боюсь там увидеть. Иду в ванную. Папа забрал все туалетные принадлежности со своей полочки. На моей до сих пор лежит расческа — та самая, которая была у меня с детства, и несколько старых украшений, сделанных мною из суровой нитки и раскрашенных деревянных бусин. Мама не решилась их выбросить, хотя, может быть, ей просто приятно, что дом по-прежнему наполнен нашими вещами — старые вещи Эллен и Хокона тоже на месте. Вхожу в свою комнату, здесь обычно спит Агнар, когда приходит в гости. Вернее, приходил. Над столом висит рекламный постер Мадонны для тура «Who’s That Girl», но кто-то снял постер Eurythmics, который был рядом с зеркалом, и теперь Энни Леннокс напряженно вглядывается в меня с поверхности письменного стола. Я сажусь на кровать и, прислонившись спиной к стене, вслушиваюсь в тишину в комнате Эллен за соседней дверью. Вспоминаю, как мы обе ставили свои стереосистемы как можно ближе друг к другу, насколько позволяли тонкие стены без шу-моизоляции, вначале чтобы перекрыть чужой звук, а позднее чтобы проигрывать песни синхронно, когда Эллен начала слушать ту же музыку, которая нравилась мне. «Три, два, один, пуск!» — кричала я через стенку. Эллен всегда нажимала на кнопку с небольшим опозданием, поэтому я ждала еще пару секунд, прежде чем врубить свою систему — и тогда Мадонна, Эллен и я дружно пели «Express Yourself» в разных комнатах. Don’t go for the second best, baby, put your love to the test, you know, you know, you’ve got to make him express how he feels and maybe then you know your love is real…

Папа живет на съемной квартире в Турсхове. Насколько мне известно, пока там успел побывать только Олаф. В июне он помогал папе перенести стол, после того как папа успел так набегаться по асфальтовым дорожкам, что доктор пригрозил принудительно отправить его в больницу по причинам, совершенно не связанным с больным коленом, если папа не даст ноге отдохнуть. Об этом я знаю только от Олафа. В тех редких случаях, когда приходилось разговаривать с папой, речь шла только об Агнаре и Хедде, я делала над собой усилие ради них, но не могла согласиться, чтобы папа позвал их к себе в гости. «Нет, нельзя», — ответила я, когда он попросил об этом в первый и последний раз; я испытывала физическое отвращение к его новой квартире. «Это их только расстроит», — добавила я. Несколько раз папа водил Агнара и Хедду есть пиццу, а однажды в субботу они поехали купаться на остров Лангёйене.

Я оттягивала разговор с Агнаром и Хеддой как могла. Но как-то утром в конце мая папа прислал мне сообщение в «Фейсбуке» с объявлением о сдаче квартиры, которое он нашел онлайн, и по пути в детский сад я объяснила Хедде, что теперь бабушка и дедушка будут жить в разных домах. Она остановилась и посмотрела на меня, а потом спросила, где же будет жить дедушка. Не знаю, почему Хедда автоматически предположила, что именно он переедет в другое место; наверное, как и все мы, она чувствовала, что мама связана с домом иначе и теснее, чем папа, что мама и дом — единое целое и невозможно представить себе дом в Тосене без мамы. Олаф рассердился, что я сказала Хедде, не предупредив его. «Это не только тебя касается», — заявил он, но, по обыкновению, быстро успокоился, заметив только, что предпочитает присутствовать, когда я