Одиночество, чтоб его. Это все одиночество.

Вскоре я свернул с бульвара на боковую улочку, где не резало глаза резкое мерцание электрических ламп и не раздражала доносившаяся из громкоговорителей музыка. До этого меня так и подмывало забраться на столб, сорвать динамик и расколотить его о голову первого встречного. В темном переулке непонятная злость на все и всех отпустила, захотелось сесть на ступени невысокого крылечка, пить прямо из горлышка крепленое вино и ни о чем не думать.

Тоже непонятно — раньше я тяги к алкоголю за собой не замечал, хотя портвейн и любил. Портвейн нравился мне своим сложным букетом и ягодной сладостью. Не портили впечатление от вина даже воспоминания об инспекторе Уайте, который был большим любителем этого напитка. Меня вообще мало трогали воспоминания о мертвых.

Ворота, ведущие во двор дома, где остановился Альберт Брандт, были уже заперты. Выглянувший на стук сторож поглядел на меня с неприкрытым неодобрением, но постояльца вызвать не отказался. Кутавшийся в домашний халат поэт рассеянно похлопал его по плечу, сунул монету в полфранка и распахнул дверь.

— Заходи, Лео.

— А Елизавета-Мария?

— Устала с дороги. Спит.

По скрипучей лестнице мы поднялись на третий этаж, там Альберт провел меня мимо закрытой двери спальни на просторный балкон. Озера в сгустившихся сумерках видно не было, только слышался легкий плеск волн.

Я опустился в одно из плетеных кресел, Альберт сходил за бокалами и присоединился ко мне.

— Лимонад сделать? — предложил он.

— Не стоит. — Я взял стакан, наполнил его портвейном и отпил маленький глоток. На языке словно расцвел сладкий цветок.

— А где твоя подружка?

— Уехала домой.

— Бросила тебя?

— Так получилось, — пожал я плечами и сообщил вставшему у ограждения поэту: — У меня поезд в пять утра.

— Уезжаешь?

— Да, в Новый Вавилон.

— Вернешься?

— Не думаю.

Альберт уселся в кресло и отпил портвейна.

— Ну, хоть попрощаться зашел. — Он махнул рукой. — Впрочем, ерунда. Земной шарик становится очень маленьким, знаешь ли. Расстояния съеживаются как шагреневая кожа. Паровозы, дирижабли, пароходы. А Тесла? Не удивлюсь, если вскоре достаточно будет просто сунуть два пальца в электрическую розетку, чтобы очутиться на другом конце света!

— Скорее уж таким образом на том свете окажешься.

— Это сейчас. Но все течет, все меняется.

— Все меняется, да, — кивнул я и сделал очередной маленький глоток крепленого вина.

— Знаешь, — вздохнул Альберт, — я ведь действительно люблю ее.

Я кивнул.

— Нисколько не сомневаюсь. Она красивая.

— И нуждается во мне.

— Как скажешь.

— Извини, — попросил вдруг поэт прощения непонятно за что.

Я развернулся к нему, ожидая продолжения.

— По-дурацки все получилось. Хотел придать тебе решительности, а в итоге и сам запутался, и тебе лучше не сделал.

Я кивнул. И в самом деле, не расскажи тогда Альберт газетчику о моих чувствах к дочери главного инспектора, я бы никогда не связался с суккубом и все сложилось бы совершенно иначе. Но не уверен, что стоило об этом жалеть.

— Все хорошо, что хорошо кончается, — утешил я приятеля.

— И не говори, — согласился поэт с этой сентенцией, разливая по бокалам вино.

Мы еще какое-то время просидели на балконе, а когда к концу подошла вторая бутылка, я посмотрел на часы и поднялся на ноги. Сразу закружилась голова, но опьянение лишь придало решимости отправиться на вокзал прямо сейчас.

— Пора, — протянул я руку Альберту, — поезд отходит в пять утра.

— Брось! — фыркнул поэт. — Ложись в гостевой комнате.

— А поезд?

— Извозчик на четыре утра устроит? Попрошу сторожа, он все организует.

Я подумал и согласился. Оборотень ты или нет, когда речь заходит о похмелье, это не имеет никакого значения. Если не посплю хоть пару часов, всю поездку промучаюсь с головной болью. Да и опьянел с непривычки как-то слишком уж сильно. Уж лучше б на лимонад согласился…

Альберт показал мне гостевую комнату, я поблагодарил его, разулся, снял пиджак и улегся на диван. Раздеваться не стал. Просто не видел смысла. Голова приятно кружилась, глаза понемногу слипались, и вскоре я сам не заметил, как провалился в беспокойный сон. Но перед тем достал из кармана маузер и сунул его под подушку.

Так, на всякий случай.

Проснулся, когда шею стиснули сильные пальцы. Перехватило дыхание, сердце с перепуга чуть не выскочило из груди, но рефлексы не подвели: рука доведенным до автоматизма движением нырнула под подушку, пальцы сжались… и ухватили пустоту. Пистолета на месте не оказалось.

— Успокойся! — послышался знакомый голос, и по спине побежали мурашки.

Елизавета-Мария ослабила хватку, потрепала меня по щеке и отошла к открытому окну. В лунном свете проявился стройный женский силуэт.

— Пистолет на столе, — сообщила суккуб и с ногами забралась на подоконник. — Просто не хотела, чтобы ты пальбой перебудил всю округу, — пояснила она, не став оправлять соскользнувшую с бедра полу пеньюара.

— Что ты хочешь? — хрипло выдохнул я. На стол даже не взглянул, вместо этого нашарил в кармане брюк рукоять складного ножа. Я не знал, сохранила или нет неуязвимость к меди и свинцу лишенная сверхъестественных способностей Елизавета-Мария, но титановый клинок проймет кого угодно. Наука сильнее магии.

— Чего я хочу, Лео? — задумчиво произнесла суккуб. Луна освещала ее со спины, лица было не разобрать. — Если ты думаешь, что я хочу твоей смерти, ты ошибаешься.

— Боишься после этого сама отдать концы? — предположил я.

— Вовсе нет, — хрипло рассмеялась суккуб. — Для меня смерть — всего лишь второе рождение. Нет, Лео. Ты выжег из меня все чувства и желания. Выжег вместе с моей силой. Я могу оторвать тебе голову прямо сейчас, могу, но не хочу. Я хочу, чтобы ты вернул все обратно. Хочу стать прежней.

— Это невозможно!

— Нет ничего невозможного в этом мире! — резко ответила Елизавета-Мария.

Несмотря на расслабленную позу, показалась, будто она сейчас накинется на меня и попытается удавить.

— Только не в нашем случае.

— Ты выжег мою сущность. Я даже не помню толком, каково это — ненавидеть кого-то всем сердцем, желать смерти и добиваться своего. Я хочу это вернуть. Ты отрезал меня от преисподней, восстанови эту связь. Просто представь ее в своей голове! Сделай это!

— Черта с два! Никогда, даже если бы и мог!