поэтому, чтобы увидеть его, мы в каком-то смысле отбрасываем себя назад, к самому вопросу: «Что в нашем этосе – наших привычках, нашем образе жизни – мешает нам это сделать?» Таким образом, работа с произведением искусства – это работа с самим собой, а также с другими, и работа эстетического взаимодействия с произведением искусства требует в некотором роде раскрытия себя тому, кто при этом по самой своей природе стремится изменить, реорганизовать нас. Опять же, вот почему, по моему мнению, искусство и философия являются реорганизующими практиками, и вот почему они предлагают нечто вроде освобождения: они освобождают нас от того, как мы находим себя организованными, по существу, привычкой, культурой, историей и даже биологией[125].

Однако мы должны признать, что в нынешнем обществе большинство наших встреч с искусством – это, по сути, встречи с объектами, которые предварительно маркируются как произведения искусства. Мы находим их в специально отведенных для искусства местах – музеях, театрах, галереях, выставочных залах – и уже подходим к ним в предвкушении так называемого эстетического опыта, который они способны у нас вызвать. Поэтому неудивительно, что мы думаем об эстетических трудностях или слепоте и ее вызовах как о чем-то вроде проблемы для вынесения суждения, в частности, эстетического суждения. Вот произведение искусства: давайте теперь оценим его и решим, красивое ли оно, оригинальное, важное, великое или серьезное, удалось ли оно, как будто мы знаем, что это значит для произведения искусства.

На самом деле именно это мы и делаем: мы смотрим, спорим и удивляемся красоте, величию, оригинальности, силе и прочим свойствам произведений искусства. Но теперь мы в состоянии увидеть, что эта деятельность, все эти слова и аргументы отвлекают нас от настоящей работы, в которой заключается эстетика. Настоящее произведение искусства неизвестно и невидимо, оно не находится где-то стабильно, оно не может с готовностью стать темой обсуждения. Настоящее произведение искусства, как и висящие на стене картины в моем примере с галереей, еще не нашло способа появиться. И поэтому истинная эстетическая работа предшествует всем актам утверждения или суждения. Эстетическая работа, как и перцептивная корректировка в целом, – это работа, которую необходимо проделывать прежде любых возможных суждений. Эстетический опыт – это работа по достижению объекта — работа, которая предшествует любому акту эксплицитной оценки объекта. Задача эстетики – не оценка объекта. Ее задача – достижение объекта.

Отсюда мы можем сделать вывод, что эстетическая оценка не должна сводиться к суждениям о том, является ли объект Х красивым, оригинальным или великим. Эти разговоры интересны, но они имеют мало общего с подлинно эстетическим вызовом, который приходит раньше всех этих вопросов. Подлинно эстетический опыт – это работа по реорганизации перед лицом чего-то еще не известного.

Настоящие эстетические ценности – это не предпочтения, красота, величие, оригинальность и способность нас трогать. Они, как и восприятие в целом, предшествуют всему этому: это навыки, установки и базовые аффективные ориентации, которые позволяют нам увидеть сущее. Искусство входит в эстетику, но сама по себе эстетика – общая черта нашей совместной жизни в мире[126].

Но на самом деле все еще сложнее. Ибо оказывается, как мы раскроем в главах 9 и 10[127], что то, что мы делаем, когда пытаемся вынести суждения о произведениях – суждения вроде «это произведение великое / не великое», – на самом деле является лишь неким завуалированным способом работы над тем, чтобы яснее их увидеть, поймать их в фокус. Это и имел в виду Витгенштейн, когда говорил, что в эстетике важно не то, нравится ли вам произведение, а почему: почему вы реагируете так, как реагируете? Каковы ваши реакции? А это, в свою очередь, предполагает, что эстетическая работа, которую вам необходимо проделать, заключается в описании того, что вы видите, поиске слов, чтобы сказать, что вы заметили и нашли примечательным. Соответствующая деятельность, попытка обследовать, описать и оценить работу, является хрупкой, неполной, предварительной. Но также в этом смысле она продуктивна: акт размышления, рассматривания и говорения о том, что вы видите, меняет то, что вы знаете и видите. После этой работы вы наконец можете видеть.

Действительно, эта продуктивность является одной из наиболее устойчивых черт эстетики. Что характерно для встречи с произведением искусства или любой эстетической встречи, так это то, что, глядя, описывая, обдумывая и расспрашивая объект, мы обновляем и его, и себя; мы реорганизуем его и себя.

Таким образом, мы возвращаемся к мысли, что мы связаны с искусством и, более того, сами в некотором смысле своего рода произведения искусства. Это означает, что мы сами для себя являемся произведениями искусства, существами, природа которых отказывается быть познанной, но бытие которых раскрывается в деятельности по познанию и видению. Таким образом, мы являемся эстетической проблемой. Конечно, мы сталкиваемся с этим каждый раз, когда пытаемся сделать что-то столь простое, как сказать, «что мы видим», «что мы чувствуем» или «чего мы хотим». Нам слишком многое нужно сказать в ответ на эти вопросы, и у нас нет четких способов раз и навсегда выбрать один из различных возможных ответов. Нет ни тестов, которые мы могли бы провести, ни снимков мозга, которые мы могли бы изучить, чтобы разобраться в себе. Мы эстетичны. Мы незавершенная работа.

Это, безусловно, одна из причин – я говорю об этом в качестве отступления, но на самом деле данная мысль является центральной для всего моего начинания, – почему когнитивная наука (как бы она ни трактовалась: как нейронаука, когнитивная психология, неврология и т. д.) имеет тенденцию оставаться не просто незрелой или незавершенной, но, на самом деле, в каком-то смысле еще даже не начатой. Это не означает, что когнитивная наука не должна или не может существовать. Но это напоминает, что когнитивная наука, как и искусство с философией, принадлежит области эстетики[128].

Еще одно отступление: эти соображения, помимо прочего, помогают нам понять, почему невозможно познать эстетическое от третьего лица, почему мы не можем достоверно составить представление об эстетических качествах произведения искусства на основе свидетельства другого[129]. Эстетический опыт как таковой состоит не в том, чтобы узнавать, что произведение обладает такими свойствами, как красота, или что оно несет в себе определенную значимость. Если бы ценность эстетического понимания заключалась именно в этом, то из книг или от какого-нибудь предположительного авторитета можно было бы узнать, какие объекты обладают такой эстетической ценностью, а какие – нет. Но это понимание эстетики неверно – по крайней мере, согласно той точке зрения, которую я здесь развиваю. Если