Мать часто говорила ей: «Не девочка ведь уже, нашла бы себе какого-нибудь мужичка, да и жила бы с ним, ребеночка бы родила ребеночек-то всегда при тебе останется! Да неужели у вас в целой редакции и найти никого нельзя?» Да можно, еще как можно, только свистни. А зачем? Нет уж, если она еще раз пойдет на то, чтобы поступиться и достоинством и самоуважением и завалится с мужиком в койку (тьфу, даже и думать-то об этом неприятно!) — то ради того лишь, чтобы родить ребенка. Мальчика! Она даже знает, как это сделает: поедет в какую-нибудь Анталию, найдет там производителя посимпатичнее — неважно, нашего ли, турка ли (они, говорят, на наших такие же падкие, как кавказцы), переспит с ним — и адье! Не нужен ты больше ни в каком виде! Привезет назад ребеночка контрабандой, как шутили они в университетские времена, и потом он будет принадлежать только ей, и никому больше!

Она сама не знала отца, не помнила его, и долгое время ее идеалом мужчины был Антон Григорьевич — солидный, надежный, родной. Жаль, что он такой старый, жаль, что она его так давно знает — а то бы вот за кого замуж! Вот было бы классно! А все, что она видит вокруг…

Она пришла работать в редакцию, когда это была еще бледненькая молодежная «совковая» газета. «Мы бедные, но мы гордые», — говорили здесь, хотя считали себя кузницей кадров для всей столичной журналистики. И не зря — отсюда молодые ребята, те, что поталантливее, улетали в большие громкие газеты. Молодость проходила, ушла, а она все оставалась на месте и мало-помалу сама начала чувствовать, как становится все старше среди постоянно сменяющихся юных сотрудников. То есть она, ничего еще толком в жизни не успев, стала взрослой, и это было ужасно, ужасно!

Какое-то время Марина верила, что судьба ей подарит встречу вроде той, что случилась у последней пассии Пастернака. Он будет ее автором, он придет, и они, совершенно не знакомые раньше, посмотрят друг на друга и, взявшись за руки, будут ходить до утра по бульварам, читая друг другу стихи… Ахинея, одним словом, чужой сценарий. Но мечталось о чем-то таком вот — красивом, бесплотном…

Но когда, представьте, с ней все же случилось нечто подобное, она, дура такая, даже не поняла этого, не разглядела, не поверила, что это оно. И что в том удивительного — ведь получилось все совсем не так, как это ей когда-то грезилось. Ольга рассказывала ей потом, что Николай — а это о нем она сейчас думала — сначала спросил ее в редакции, и когда она самолично показала ему Марину издали, якобы сказал: «Да? Неужели это та самая Никонова? Знаменитая?» Ольга пожала плечами — какая уж там знаменитость, всего-то автор колонок по культуре, но, любя подругу, поддакнула чудаку: да, мол, знаменитая. Хотя это было колоссальным преувеличением — кто уж там ждал ее воскресные колонки о великих поэтах и их амурах? Так, восторженные девочки-школьницы, заваливавшие ее письмами со своими ужасными стихами…

А потом он встретился ей на улице — вроде бы случайно (она же не знала тогда, что это именно он ее спрашивал); Марина пыталась его отшить, как обычно поступала в таких случаях, но, едва поняла после рассказа Ольги, что встреча их совсем не случайна, что он, выходит дело, и впрямь положил на нее глаз, — расплавилась сразу. Хотя и ругала себя потом вдогон последними словами, которые хорошим девочкам и говорить-то не положено. Она ненавидела себя за эту неожиданную податливость, но сделать с собой, увы, ничего не могла — так долго она ждала этого момента, так привлекательна была для нее, изверившейся в том, что завтра может хоть что-то в ее жизни измениться, перспектива быть вместе с ним: высоким, плечистым, мужественным, так приятно было чувствовать себя красивой, значимой от того, что женщины на улице оборачиваются ему вслед; раз она даже слышала, как одна другой сказала: вчера видела, как мужик драку разнимал… Настоящий, как этот вон. И показала на Николая…

Если честно, он должен был бы ей не прийтись по душе с самого начала. Ну, во-первых, не москвич: не то что по выговору — по лицу видно, что провинциал, а она сама была москвичка до мозга костей — она здесь выросла и не смогла бы жить больше нигде. Во-вторых, как бы это поточнее выразиться… Он не глупый, нет, как раз умный, это по глазам сразу заметно, и вообще — он очень, очень умный, даже тонкий, когда дело касается способности понять другого человека даже без слов — по движению глаз, по невольному жесту, в этом Марина другой раз даже остро ему завидовала — вот ей бы так! Так вот, он был не глупый, но его интеллектуальный уровень, еще не зная Николая, по внешности, она определила бы как уровень провинциального инженера или гарнизонного военного…

Короче, по всем параметрам он бы не должен был ей нравиться, а нравился так, что другой раз, когда она его ждала или думала о нем, ей становилось больно дышать — черт с ним, что он не тонко интеллектуален, что не годится для светских тусовок, зато он сильный, надежный, и он — Марина это чувствовала (или хотела чувствовать только так, и никак иначе) — изо всех сил тянулся к ней. Точно так же, как она тянулась к нему…

И вот вчера вечером он должен был зайти, предполагалось, что они посидят втроем — она, мама и Николай, попьют чайку с тортом, поговорят… О чем? Это он сам так сказал: поговорим, и у нее екнуло сердце: неужели он хочет затеять разговор о браке, как бы просить ее руки? Надо же, как старомодно и как… трогательно…

Размечталась, дура старая. Марина тряхнула головой, чтобы отогнать это наваждение. Не бывает так, и нечего об этом мечтать! Поморочил голову мужичок — и в кусты. Неинтересно стало. И вообще, с чего это она губы-то раскатала? Все надо вовремя делать. Ушел ее поезд, и с этим пора смириться. Все хорошие мужики, как правильно Олька говорит, уже прикопаны, так что ей особо рассчитывать не на что…

Но она опять ошиблась, плохо подумав о Николае — он позвонил; даже, как оказалось, звонил несколько раз — пока она ходила в магазин за продуктами.

— Ну, где же ты пропала, Маша? — спросил он с легким недоумением, и сердце ее мгновенно зашлось от радости: всегда мечтала, чтобы он, как маленькую, звал ее Машей — как всю жизнь звали ее мама и дядя Антон.

— Это не я пропала, — стараясь, чтобы он не забывал, что она обижена, сказала Марина и не выдержала, счастливо засмеялась: — Это ты пропал. Я тебя ждала, ждала… Наобещал девушке сорок бочек…

И снова ей понравилось, как он отреагировал: он винился, но не унижался, не заискивал:

— Ты прости меня, Манюся, сначала не мог позвонить, что задержусь… Неожиданные дела возникли, ну, прости, бывает… А потом вроде как поздно уже стало, я не решился…

— Вот глупый! А я ждала, ждала…

— Ну, видишь, если б я знал, что можно… Честно говоря, я даже хотел зайти, даже рядом уже оказался, клянусь! А потом думаю: а что мамаша твоя скажет? Вот, скажет, и знакомы-то всего ничего, а уже что себе молодой человек позволяет… Глупо, да?

Это было вовсе не глупо, это было как-то очень трогательно и даже немножко смешно. Особенно когда он совсем по-деревенски назвал ее маму «мамашей». В этом слове была какая-то скрытая симпатия, и это Марине тоже понравилось, кстати, матери Николай сразу пришелся по душе, хоть она и видела его всего один раз.