Но и российских, и украинских пограничников Смятин прошёл быстро. Однако и после таможни не мог уснуть. Ворочался, сбивал простыни, натирал бока. Сон не шёл. Смятин вышел в тамбур, закурил, пожалел, что не взял алкоголь. Сунулся к проводнице, но та, запершись, спала.

Когда же Смятин шёл обратно в купе, он увидел ту, которой боялся. Чёрная тень померещилась ему в конце коридора. И закололо, зажгло в левом боку. Смятин застыл, помертвел. Сморгнул, всмотрелся в коридор, но там уже было пусто. Тогда, раскачиваясь от собственного волнения и движения поезда, Смятин осторожно побрёл в купе. Трясясь, взобрался на полку. Сунул валидол под язык. Лежал, потея, слушая храп с нижних полок. Наконец забылся. До утреннего сумбурного пробуждения. С жидким кофе и нервными очередями в туалет.

* * *

Впервые чёрная тень появилась после прочтения «Мелкого беса». И отравила, испоганила жизнь. Смятин пробовал говорить о ней с женой. И ещё с Лёшей Ключниковым. Пробовал говорить без надрыва, спокойно и рассудительно, но всё равно чувствовал, что выходит неубедительно, нервно. Словно уличный проповедник зазывал на молебен в местный ДК. Хотя Лёша слушал, пробовал разобраться, но всё равно не понимал. Впрочем, и сам Смятин себя не понимал.

Жена оставалась равнодушна. После признаний Смятина она лишь кивнула, бросила «да уж» и заявила, что надо, пока в два раза не подорожали, купить шесть упаковок памперсов. И Смятин – он хорошо помнил тот свой вопль – взорвался, опять убеждаясь, что женщина перед ним – в псевдояпонском халатике, с обвисшей грудью, широкими бёдрами и узенькими зенками – в общем-то, чужой человек, посторонний, несмотря на троих общих детей. С бóльшим успехом он мог бы откровенничать со случайным попутчиком. Жену его тяготы не интересовали.

Смятин помнил их первую встречу у музея Крошицкого. Вокруг платанов грудились бойкие птицы. Первые блекло-сиреневые сумерки наползали на ясное севастопольское небо, но даже в сумерках золотые кудри его будущей жены сияли. И отчего-то промелькнула пугливая мысль: «Какие здоровые волосы…» Позже, когда Смятин впервые увидел жену голой, то заметил, что волосы на её лобке – тёмные. Он смотрел на них, а думал о золотых кудрях. И пульсировало нелепое: «Обман». Разочарование осталось на все двенадцать лет совместной жизни, которую окружающие меж тем называли счастливой. Но Смятин не спал, пил барбовал, думал, как бы сбежать, хотя в соседних комнатах сопели три его дочки. Утром, проглатывая жирную, на козьем молоке кашу, он давил предательское желание побега и всё-таки ехал на работу, чтобы вернуться домой и вновь думать о бегстве.

По пятницам вместо возлияний с коллегами, расслабляясь, он заезжал в букинистические магазины. В том, что располагался на улице Меньшикова, в облезлом здании почты, Смятин и купил «Мелкого беса». С него всё началось.

Тогда Смятин пришёл за конкретными книгами. Их он, по обыкновению, подбирал заранее, в течение рабочего дня. Но в тот раз его знакомого продавца, горбатенького Тимофея Палыча, в магазине не оказалось.

Вместо него между пыльными стеллажами шнырял вертлявый, чуть прихрамывающий на левую ногу пацан. Его суетливость раздражала Смятина. Он полагал, что в книжных магазинах всё должно быть либо неспешно, либо недвижно вообще. Вертлявый же совался повсюду. А к Смятину подобрался совсем уж с бестактным вопросом, свойственным более продавцам одежды или бытовой техники, но не книжникам:

– Вам что-нибудь посоветовать?

Смятина передёрнуло. Не сдерживаясь, он излился желчью:

– А вы можете?

– Пожалста. Да хоть вот, – вертлявый, Смятин больше никогда не видел его, схватил первую попавшуюся книжку, – читали?

Смятин постарался сделать презрительное, бьющее разрядами уничижения лицо:

– Ну, конечно, читал…

Но в голове пронеслось: «А ведь не читал… хоть и классика… а надо бы…» Поддавшись импульсу, Смятин купил у вертлявого книжника «Мелкого беса» Фёдора Сологуба.

Дома, под тусклым светом настольной лампы, он рассматривал пожелтевшие, местами в коричневатых разводах страницы. Принюхивался к ним. От резкого запаха пыли першило во рту, щипало ноздри. В обложке не было ничего примечательного – бежевая, с названием произведения и фамилией, инициалами автора, обозначенными потёртыми золотистыми буквами. Но всякий раз, когда Смятин бросал на книгу взгляд, изнутри его касался холод.

На следующее утро, в субботу, жена и дети уехали к тёще. Смятин остался один. Позвонил Проскурин, предложил выпить пива. Смятин помнил, что в прошлый раз их пьяные посиделки закончились неожиданным пробуждением в Мисхоре.

– Нет, Валик, не могу, – Смятин не хотел пьяного повторения, – извини.

– Да? Ну смотри. Так бы взяли ещё Вадика Межуева.

– Не могу, Валик, правда…

Так Смятин остался один. Завалился на любимый диванчик: дно его провалилось, рейки отошли, жена грозилась выкинуть, но на нём Смятину лучше всего читалось. Взял «Мелкого беса», перевернул страницу. На пальцах осталась пыль. За окном завыла сигнализация.

К вечеру Смятин дочитал «Мелкого беса». Казалось, внутри что-то щёлкнуло. Вмиг стало неуютно, зябко. Смятин набрал жену, голос её успокаивал. Но беспричинная тревога не уходила. Он побродил по квартире, отыскал бутылку вина, откупорил. Решил читать дальше. Почему-то эта книга, от пыльной старины которой заложило нос, казалась важной. Смятин перешёл на рассказы. От «Червяка» стало болезненно тошно. Навалилось гадкое чувство, отвратное в своей полноте. Вино кончилось. Казалось, после прочтения рассказа внутри и правда поселился червяк. Темнота в квартире, за окном стала жуткой, невыносимой.

Смятин поднялся, зажёг свет во всех комнатах. Чёртова книга лежала на сломанном диванчике.

Страничная пыль, казалось, осталась не только на пальцах, но и на всём теле. Смятин полез в душ. Намылился дынным гелем, смыл ароматную пену. Побрился, долго рассматривая себя в зеркале. И под телевизор, выпив небиволола, уснул.

Но глубокой ночью – экран мерцал, грудастая девица в комбинации соблазняла холёного самца в смокинге, – Смятин проснулся. Страшная фраза билась и звенела в его голове, как язычок в адском колоколе. «Сатана, приди в мой дом! Сатана, приди в мой дом!» – клокотало, пылало внутри, и Смятин не мог унять это дьявольское наваждение. Пытался думать о чём-то другом, листал телеканалы, но жуткий призыв был, казалось, повсюду. Смятин покорился ему, повторяя, как зачарованный, жуткие слова вслух. Часы показывали 3:15. Истерзавшись, Смятин наконец уснул, измождённый страхом. Ему мерещились булавки и гвозди, из другого сологубовского рассказа.

А утром пришло эсэмэс: жена решила задержаться у тёщи на неделю. Раньше бы это воодушевило Смятина, но теперь, после ночного приступа, он испугался. Фраза, одолевавшая его ночью, стихла, но эхо её ещё блуждало в тяжёлой, мутной голове.

* * *

Следующая неделя оказалась одной из самых изматывающих в жизни Смятина. Днём он спасался работой, но перед сном, не в силах сдержаться, вновь и вновь призывал Сатану. Мышцы выкручивало, гнилостный запах бередил ноздри. Смятин сидел при включённом свете, потел и накачивался купленным после работы полусухим вином. Желудок наполнялся кислотой, душа – одиночеством. Утром Смятин просиживал в туалетной комнате дольше обычного.