Читатель, ему было сказано, выйти в Кенигсдорфe и пойти на сeвер по шоссе до десятого километра, до желтого столба, — и вот теперь я во весь опор гнал по тому шоссе, — незабываемая минута! Оно было пустынно. Автобус ходит там зимой только дважды в день, — утром и в полдень, — на протяжении этих десяти километров мнe навстрeчу попалась только таратайка, запряженная гнедой лошадью. Наконец, вдали, желтым мизинцем выпрямился знакомый столб и увеличился, дорос до естественных своих размeров, и на нем была мурмолка снeга. Я затормозил и оглядeлся. Никого. Желтый столб был очень желт. Справа за полем театральной декорацией плоско сeрeл лeс. Никого. Я вылeз из автомобиля и со стуком сильнeе всякого выстрeла захлопнул за собою дверцу. И вдруг я замeтил, что из-за спутанных прутьев куста, росшего в канавe, глядит на меня усатенький, восковой, довольно веселый…

Поставив одну ногу на подножку автомобиля и как разгнeванный тенор хлеща себя по рукe снятой перчаткой, я неподвижным взглядом уставился на Феликса. Неувeренно ухмыляясь, он вышел из канавы.

«Ах ты, негодяй, — сказал я сквозь зубы с необыкновенной, оперной силой. — Негодяй и мошенник, — повторил я уже полным голосом, все яростнeй хлеща себя перчаткой (в оркестрe все громыхало промеж взрывов моего голоса), — как ты смeл, негодяй, разболтать? Как ты смeл, как ты смeл, у других просить совeтов, хвастать, что добился своего, что в такой-то день на таком-то мeстe… вeдь тебя за это убить мало» — (грохот, бряцание и опять мой голос:) — «Многого ты этим достиг, идиот! Профершпилился, маху дал, не видать тебe ни гроша, болтун!» — (кимвальная пощечина в оркестрe).

Так я его ругал, с холодной жадностью слeдя за выражением его лица. Он был ошарашен, он был искренне обижен. Прижав руку к груди, он качал головой. Отрывок из оперы кончился, и громковeщатель заговорил обыкновенным голосом.

«Ну уж ладно, браню тебя просто так, для проформы, на всякий случай… А вид у тебя, дорогой мой, забавный, — прямо грим!»

По моему приказу он отпустил усы; они кажется были даже нафабрены; кромe того, уже по личному своему почину, он устроил себe по двe курчавых котлетки. Эта претенциозная растительность меня чрезвычайно развеселила.

«Ты конечно приeхал тeм путем, как я тебe велeл?» — спросил я улыбаясь.

Он отвeтил:

«Да, как вы велeли. А насчет того, чтобы болтать… — сами знаете, я несходчив и одинок».

«Знаю, и сокрушаюсь вмeстe с тобой, — сказал я. — А встрeчные по дорогe были?»

«Если кто и проeзжал, я прятался в канаву, как вы велeли».

«Ладно. Наружность твоя и так хорошо спрятана. Ну-с, — нечего тут прохлаждаться. Садись в автомобиль. Оставь, оставь, — потом мeшок снимешь. Садись скорeе, нам нужно отъeхать отсюда».

«Куда?» — полюбопытствовал он.

«Вон в тот лeс».

«Туда?» — спросил он и указал палкой.

«Да, именно туда. Сядешь ли ты когда-нибудь, черт тебя дери!»

Он с удовольствием разглядывал автомобиль. Не спeша влeз и сeл рядом со мной.

Я повернул руль, медленно двинулись… ух! еще раз: ух! (съeхали на поле) — под колесами зашуршал мелкий снeг и дряхлые травы. Автомобиль подпрыгивал на кочках, мы с Феликсом — тоже. Он говорил:

«Я без труда с ним справлюсь (гоп). Я уж прокачусь (гоп). Вы не бойтесь, я (гоп-гоп) его не попорчу».

«Да, автомобиль будет твой. На короткое время (гоп) твой. Но ты, брат, не зeвай, посматривай кругом, никого нeт на шоссе?»

Он обернулся и затeм отрицательно мотнул головой. Мы въeхали или вeрнeе вползли в лeс. Кузов скрипeл и ухал, хвойные вeтви мели по крыльям. Углубившись немного в бор, остановились и вылeзли. Уже без вожделeния неимущего, а со спокойным удовлетворением собственника, Феликс продолжал любоваться лаково-синей машиной. Его глаза подернулись поволокой задумчивости. Вполнe возможно, — замeтьте, я не утверждаю, а говорю: вполнe возможно, — вполнe возможно, что мысль его потекла приблизительно так: а что если улизнуть на этой штучкe? Вeдь деньги я сейчас получу вперед. Притворюсь, что все исполню, а на самом дeлe укачу далеко. Вeдь в полицию он обратиться не может, будет, значит, молчать. А я на собственной машинe…

Я прервал течение этих приятных дум. «Ну что ж, Феликс, великая минута наступила. Ты сейчас переодeнешься и останешься с автомобилем один в лeсу. Через полчаса стемнeет, вряд ли кто потревожит тебя. Проночуешь здeсь, — у тебя будет мое пальто, — пощупай, какое оно плотное, — то-то же! — да и в автомобилe тепло… выспишься, а как только начнет свeтать — впрочем, это потом; сперва давай я тебя приведу в должный вид, а то в самом дeлe стемнeет. Тебe нужно прежде всего побриться».

«Побриться? — с глупым удивлением переспросил Феликс. — Как же так? Бритвы у меня с собой нeт, и я не знаю, чeм можно бриться в лeсу, развe что камнем».

«Нeт, зачeм камнем; такого разгильдяя как ты слeдует брить топором. Но я человeк предусмотрительный, все с собой принес, и все сам сдeлаю».

«Смeшно, право, — ухмыльнулся он. — Как же так будет. Вы меня еще бритвой того и гляди зарeжете».

«Не бойся, дурак, — она безопасная. Ну, пожалуйста. Садись куда-нибудь, — вот сюда, на подножку, что ли».

Он сeл, скинув мeшок. Я вытащил пакет и разложил на подножкe бритвенный прибор, мыло, кисточку. Надо было торопиться: день осунулся, воздух становился все тусклeе. И какая тишина… Тишина эта казалась врожденной тут, неотдeлимой от этих неподвижных вeтвей, прямых стволов, от слeпых пятен снeга там и сям на землe.

Я снял пальто, чтобы свободнeе было оперировать. Феликс с любопытством разглядывал блестящие зубчики бритвы, серебристый стерженек. Затeм он осмотрeл кисточку, приложил ее даже к щекe, испытывая ее мягкость, — она дeйствительно была очень пушиста, стоила семнадцать пятьдесят. Очень заинтересовала его и тубочка с дорогой мыльной пастой.

«Итак, приступим, — сказал я. — Стрижка-брижка. Садись, пожалуйста, боком, а то мнe негдe примоститься».

Набрав в ладонь снeгу, я выдавил туда вьющийся червяк мыла, размeсил кисточкой и ледяной пeной смазал ему бачки и усы. Он морщился, ухмылялся, — опушка мыла захватила ноздрю, — он крутил носом, — было щекотно.

«Откинься, — сказал я, — еще».

Неудобно упираясь колeном в подножку, я стал сбривать ему бачки, — волоски трещали, отвратительно мeшались с пeной; я слегка его порeзал, пeна окрасилась кровью. Когда я принялся за усы, он зажмурился, но храбро молчал, — а было должно быть не очень приятно, — я спeшил, волос был жесткий, бритва дергала.

«Платок у тебя есть?» — спросил я.

Он вынул из кармана какую-то тряпку. Я тщательно стер с его лица кровь, снeг и мыло. Щеки у него блестeли как новые. Он был выбрит на славу, только возлe уха краснeла царапина с почернeвшим уже рубинчиком на краю. Он провел ладонью по бритым мeстам.