мной, вдруг понял Никита, я не выйду наружу: если дать мне уйти, я сорву весь проект насчет книжников, а объявить меня в вестнике вдохновителем Глостера на побег будет изумительно просто; странно, что до сих пор это не было сделано. Что же, я приму что придется, только жаль, что соната моя недоделана, но хотя бы со смертью врача меня подстерегла напоследок нечаянная удача; хочется верить, они не пожгут все тетради на площади или на сцене ДК. На втором этаже был сплошной коридор без дверей, разукрашенный карамельными лилиями и красными акациями поверх старой советской зеленки; светильники, как он не сразу увидел, были вмурованы в пол, отчего это место казалось приземисто и влекло пригнуться. Глостер сидел в том конце на еще одном кресле, с руками, пристегнутыми к подлокотникам; при их появлении обе ладони его поднялись, словно прося посетителей не приближаться, но куда он глядит, Никите видно не было. Хорошо, сказал он про себя, если это последние метры, так будет красиво; может быть, потом они сцепят нас вместе, как семейство из газовой камеры, закатают в раствор и выставят вместо какой-то из муниципальных бабищ в острастку скучающим. Ну же, услышал он голос Центавра как откуда-то со двора, ступай, исполнитель, другого не будет; или ты передумал, как многие до тебя? На ходу Никиту вдруг повело, и он чуть не схватился за роспись, но выровнял шаг; Глостеровы кисти дрожали, как два свечных пламени, а глаза так и не проявлялись; он сидел в незнакомом пиджаке, все такой же большой, но такой уплощенный, что, если бы не живые ладони, Никита принял бы его за двойника из фанеры.

Было не на что сесть, и он опустился перед Глостером на корточки, а потом на колени, чтобы не повалиться; греко-римлянин будто бы без большого труда улыбнулся ему: ну вот и ты, сладкопевец, а то мне намекают на всякое; вообще из хорошего здесь, как это говорят и снаружи, один чай; то есть, конечно, их много, они еще не повторялись, но к этому нужен, конечно, хоть какой-нибудь вкус, а я ничему не обучен. Что это за пиджак на тебе, тихо спросил Никита, обернувшись к Центавру и Лютеру: рисовальщик сидел на полу, разложив на коленях альбом, и чем-то в нем скреб, а второй снова баюкал бокал с желтой лавой внутри, опершись на стену. Я не знаю, Никита, пожаловался Глостер, они одевают меня как хотят и не дают даже зеркала, а потом начинаются гости: я и подумать не мог, что ко мне так пойдут, хотя все это и выглядит чуть постановочно, но они еще тоже не всему научились. Я не всех до конца узнаю из‐за света, а они не подсказывают; поэтому больше молчу, чтобы никого не расстроить. Но не так давно они черт знает как отыскали тренера и привезли пристыдить меня; я и в этом бредовом свету разглядел его стойку и чуть было сам не пошел на него. Он, конечно, привел с собой эту черную дрянь, всю как маслом натертую, и дал мне понять, что она заменила меня совершенно и он добился с ней всего, что не вышло со мной; весь разговор эта туша все свешивалась из‐за него, поворачивалась, еще как-то скрипела, и я впервые попросил, чтобы моих посетителей выпроводили. Трисмегист был два раза и оба раза боролся со мной одними ногами: сжимал мне коленями бедра, а я разжимал; первый раз было мирно, как у пьяных друзей, а на следующий мне уже надоело, и я рванул так, что его увезли зашиваться. После этого, видишь, они пересадили меня, чтобы я ни до кого не доставал; здесь тепло, но тепло это никакое, как из магазина, и по ночам мыши спят у меня на ногах, хотя мне и сложно сказать, когда начинается ночь. Они не выводят меня даже в сад, хотя я говорил им, что мне интересно; жаль, что ты не отдельный, ты был бы со мною внимательнее. Где же все-таки мы проболтались, Никита, что они так волшебно накрыли нас, не пожалев твой концерт? Или они слишком знали нас, чтобы рассчитывать, что мы станем терпеть до последнего, пока эта жвачка из декретов и установок не затвердеет в один монолит? Я только надеюсь, Никита, у тебя не мелькает такого, что это я заложил нас; здесь со мной вообще ни о чем уже не говорят, а когда я пытаюсь заговорить сам, ставят музыку, от которой мне хочется выть, словно пальцем ведут по стеклу. При этом однажды они обмолвились, что якобы наш исполнитель рекомендовал эти одинаковые скрипки для работы с отпавшими перед отставкой; так вот, если они так тебе доверяют, не предложишь ли ты им что-либо другое, желательно клавишное, взамен этого струнного, объяснив, конечно, что так будет только надежней? Глостер выжидающе замолчал, и Никита, устав от кошмара, зарыдал так, что все влитое в баре подступило обратно и выплеснулось из него; оранжевая слякоть заляпала Глостеру туфли, и виновник принялся оттирать их раньше, чем собственный рот. Центавр, подскочив, потянул его встать, но Никита вырвался и отбросил его от себя: вы же все в нем сломали, все вынули! кто разрешил вам! он один что-то значил здесь, как бы ни ошибался! что ли вы не от скуки опаиваете его и потом выставляете, как какую-то куклу? будьте прокляты, сдохните! при муниципалах вы сидели по будкам с приемниками, там вас и нужно было заколотить; нет же, вас выпустили и впустили сюда, и теперь вы терзаете тех, кто всегда был сильнее, потому что мечтали об этом с самой первой проигранной драки, а потом всю жизнь делали вид, что на вас что-то там наросло, состоялось; провалитесь вы к вашим никчемным отцам, неспособные твари. Никита схватил руки Глостера, в ужасе отвернувшего лицо к стене, и, не разбираясь, стал отдирать их от кресла, но по коридору уже бежали тюремщики; тогда он развернул Глостера обратно к себе, и губами попал ему в губы, и повис так, впиваясь сильней и сильней, пока не распробовал кровь, и затрясся от жажды; его потащили за плечи, но губ было не оторвать, он вгрызался, как в яблоко; страшный удар пришелся ему между лопатками и еще один в тот же бок, что с утра, и Никита оплыл всем телом ниже подбородка, но губы держались; потом кто-то из них намотал на кулак его волосы и еще чьи-то ногти ужалили ухо; он закричал,