Бурбонов. Людовик XVIII не забыл об этом. Ученый получил большой крест почетного легиона, титул маркиза и звание пэра Франции. Его главный труд «Изложение системы мира» перепечатан в 1824 году с надлежащими купюрами: рассуждения 1796 года о правде и справедливости были теперь вычеркнуты.

Та же биография дает нам представление и о событиях, обусловивших в значительной мере эти удивительные метаморфозы. 1791 год — брошюра Марата «Современные шарлатаны» с грубыми нападками на Лавуазье, Кондорсе и всю Академию. 1792 — исключение из нее лиц, «утративших гражданскую доблесть». 1793 — закрытие Академии и казнь Кондорсе. Лаплас и Лавуазье выведены из метрической комиссии по причине «недостаточности республиканских добродетелей и слишком слабой ненависти к тиранам». 1794 год — казнь Лавуазье.

Клятвенные заверения в «ненависти к тиранам» на этом фоне выглядят гораздо понятнее. В дни якобинского террора отстраненный от работы Лаплас отсиживался в маленьком городке Мелене. В Париж он вернулся только после Термидора. В эти томительные месяцы вынужденного безделья, ежеминутно вспоминая о гибели ни в чем неповинных коллег, он, вероятно, и проникся симпатиями к твердой власти, ценящей, а не преследующей людей науки. Наполеон — член Института, регулярно посещавший его заседания, — как будто соответствовал этому идеалу. Академики были осыпаны наградами: Бертоле — кавалер ордена почетного легиона и граф, Монж, Карно и Фурье — графы, Пуассон — барон. Одно сенаторское жалование приносило Лапласу 25 тысяч франков. И все же никакие почести не гарантировали защиту ученых от произвола окончательно зарвавшегося правителя. На приеме во дворце старик Ламарк хотел поднести императору свою «Философию зоологии». «Опять эта бессмысленная метеорология! Мне стыдно за ваши седины», — заорал Наполеон и, не взглянув на книгу, швырнул ее адъютанту. Ламарк разрыдался. Великий биолог, действительно, интересовался и метеорологией. Наполеон же пресек публикацию составлявшихся им сводок погоды как бесплодное и вредное занятие. Так что было немудрено с годами все больше тяготиться опекой «умиротворителя Европы». В период «Ста дней», когда решалась судьба Франции, Лаплас снова предпочел укрыться в провинции. Он уехал в Аркейль и не откликнулся на зов Наполеона. И снова победитель — на сей раз король — отблагодарил ведущих ученых: Бертоле и Гэй-Люссак — маркизы и пэры, Фурье — барон. И снова кто-то пострадал: Монжа, Карно, Гитона де Морво, Лаканаля изгнали из Академии. Лаканаль отправился в Луизиану, Карно — в Германию. Карьера его, впрочем, закончилась еще при империи. Как противник монархии он уже тогда удалился в отставку.

Эти краткие справки объясняют нам многое. Вокруг все рушилось, режимы сменяли друг друга, тысячи людей погибали неизвестно за что. Надо было прежде всего выжить, а затем получить возможность нормально работать. Приходилось лавировать, приспосабливаться. Но так ли неизбежны были все шаги Лапласа и ему подобных? Неужели он, гениальный астроном, чье имя золотыми буквами вписано в историю культуры, не обошелся бы без больших и малых крестов на мундире, без того, чтобы его жена прислуживала сестре императора? Почему вместо заседаний в чисто декоративном сенате и раскланивания на приемах он не заперся в обсерватории, не погрузился в выкладки и таблицы, в подготовку статей и монографий? Созерцание свода небесного, казалось бы, более, чем что-либо, вызывает презрение к мирской суете. И сумел же сверстник Лапласа — Карно — проявить принципиальность, не пожелав порвать с республиканскими идеями ни при Наполеоне, ни при Людовике. Значит, не только страх и расчет определяли поведение Бертоле, Фурье, Лапласа. Было сверх того и что-то еще.

Второй пример — из времен, не таких далеких. В 1931 году профессорам и преподавателям итальянских университетов предложили принести клятву на верность фашизму. Из 1250 человек отказались это сделать всего двенадцать[125]. Итальянцы — народ космополитичный. Едва ли не каждый квалифицированный специалист без особых трудностей устроился бы во Франции или США, и все-таки людей, уклонившихся от компромисса, оказалось позорно мало — менее одного процента. Да, конечно, и здесь был страх — уже убили Маттеоти, а Грамши бросили в тюрьму — и здесь расчет, подписав пустую бумажку, потом спокойно заниматься любимым делом, не ставя под удар ни себя, ни свою семью. Но суть эпизода этими соображениями явно не исчерпывается.

Ограничусь двумя примерами. Читатель, несомненно, припомнит сколько угодно аналогичных случаев, поражавших воображение тем сильнее, что они происходили на глазах, с весьма близким знакомыми.

Где же скрыты истоки свойственного нашим собратьям сервилизма? Я придаю решающее значение не запуганности и корысти, а двум другим обстоятельствам. Первое — традиционное место ученого в обществе как иждивенца-просителя. Подавляющее большинство людей считает деятельность астрономов, зоологов, филологов совершенно бесполезной. И сами они издавна привыкли стоять на иерархической лестнице куда ниже зауряднейших офицеров, банкиров, светских и духовных сановников. Между тем, для познания мира звезд, минералов или тварей земных нужны как приборы, инструменты, так и прозаические средства к существованию. И то, и другое могли дать лишь высокие покровители — короли, императоры, римские папы, американские миллионеры, пусть и не из уважения к науке, а из смешного тщеславия. Отсюда и все остальное.

В новое время ситуация изменилась. Возникли вроде бы самостоятельные университеты и научные институты. Монархи потеряли свои троны. Но чувство неполноценности, зависимости у ученых не исчезло. Нападки невежд на дармоедов, корпящих над никому не понятными сочинениями о мухах и санскритских глаголах, продолжались. В ход пошли и газетные фельетоны, и брошюрки (по образцу напечатанной «другом народа» Маратом), и куплеты эстрадных артистов. В момент катаклизмов Академии закрывали, целые направления исследований «ликвидировали». И недаром в начале двадцатого века Михаил Гершензон не постеснялся благословлять штыки и нагайки, ибо, несмотря на враждебность к культуре и тупость российского царизма, без твердой власти не развивалось бы творчество интеллигенции.

И еще одно. Ученые, сознающие сложность и важность проблем, которые им удалось разрешить, по слабости душевной надеются на какую-то благодарность окружающих. Но разобраться в смысле и ценности отвлеченных идей нелегко. Награды раздаются не за открытия и теории, а за что-то иное. И, как ни печально, наиболее падкие на почести мужи науки стремятся получить свою долю крестов и чинов любой ценой, даже ползая на брюхе, только бы навсегда не остаться за бортом.

Итак, неприятные черты в психологии ученых складывались веками. Прошлое наложило на нее роковую печать. Нам посчастливилось, однако, застать желанный перелом: роль науки в жизни общества растет не по дням, а по часам, заслуги физиков или геологов перед промышленностью, перед армией теперь никем не оспариваются. Следовательно, можно ожидать рождения нового типа ученых — независимых по отношению к сильным мира