Ответить на вызов бедняга не посмел. У него кружилась голова. В ней порхали видения, от которых он никак не мог избавиться: там доктор Мозлик и его мать разговаривали друг с другом, молчали, целовались.

— Оль, ты прости, мне надо домой. Меня ждут.

— Но только с одним условием: посмотри мне в глаза.

Не в силах дальше сопротивляться, он подчинился.

Его тут же словно током ударило, голова закружилась, в улыбке девочки было столько веселого озорства, исходивший от нее зов был так притягателен, что он чуть не потерял равновесие. Дабы устоять на ногах, Гриша крепко уцепился за нее и не отпускал.

— Ну, вот видишь! — со смехом отпрянула она. — Ты прямо упал в мои объятья.

Домой он вернулся, не чуя под собой ног и задыхаясь, словно после хорошей пробежки. Мать спросила, что с ним такое. Гриша, как всегда, ответил уклончиво. К тому же ему нелегко было бы признаться, что какая-то подружка вскружила ему голову. Он сердился на бесстыдницу, что она одержала над ним верх, унизила его. Продолжая на нее злиться, он неотрывно думал только о ней и не сомкнул глаз целую ночь. А потом вторую. И третью.

Поскольку они жили по соседству, то и в школу ходили вместе. Конечно, это получалось как-то ненароком. Великая любовь каждый раз рождается без повода, зато умирает по вполне определенной причине. У Гриши и Ольги все упиралось в их национальность, в разные культурные традиции и в боязнь антисемитизма: ведь она не была еврейкой. Гриша на это не обращал внимания, а вот его мать решила вмешаться:

— Сдается, ты частенько ходишь с Ольгой?

— Что ты имеешь в виду?

— Сам прекрасно понимаешь.

— Нет, не понимаю. Ольга учится со мной в одном классе, я ее вижу так же часто, как и других парней и девчонок.

Мать ушла на кухню, потом вернулась.

— Ольга — не для тебя, а ты — не для нее. Подумай, кто у тебя был отец, а кто у нее. Твой гордился, что стал поэтом, что рожден евреем, а ее родитель — прапраправнук Богдана Хмельницкого, славного тем, что устроил за каких-то три дня тринадцать погромов в девяти местечках. Ты это знал? Об этом подумал?

— Поздравляю, ты много чего знаешь. А происхождение твоего дружка, оно тебе известно так же досконально?

— Если будешь и дальше говорить в таком тоне, то лучше не надо, — оборвала Раиса.

Их отношения с каждым днем портились все больше и больше. Трудно было что-то объяснить, невозможно понять.

— Ну, как хочешь.

Гриша чувствовал себя рядом с ней не в своей тарелке. Прежде всего из-за Мозлика, занявшего отцовское место. Если Раиса и доктор не жили одним хозяйством, то только потому, что Гриша им мешал. Отсюда у него растущее ощущение недолюбленности, чувство, что он тут чужой, нежеланный. В их глазах он стал живым воплощением мертвого поэта, своего отца.

— У тебя что-то скверно на душе? — однажды спросила его Ольга, когда они выходили из школы.

— Да так, есть немного.

— А что такое?

— Ладно, пройдет, — при всем том его ответ прозвучал мрачновато.

Никогда он бы не признался Ольге, что творится между ним и матерью. А потому переменил тему:

— Если твой отец узнает, что мы… скажем, ходим вместе, он тебе так надает по шее…

— Он никогда не посмеет. Это вне закона. Советский закон не шутит с вырожденцами-взрослыми, которые бьют комсомольцев.

— Ну-у, вот антисемитизм тоже запрещен законом, — засомневался Гриша. — И однако… Правда, тут другое. Следует защищать слабые и беззащитные меньшинства, а евреев считают очень сильными, даже всемогущими.

Она прыснула:

— Нет, Гриша, серьезно, все это совершенно не важно. Одобрит ли это отец или нет, его проблема, не наша. А что — твоя национальность? Что ты беспокоишься? Мне нравится, что ты еврей. Если это разозлит отца, тем лучше: будем жить отдельно, как-нибудь справимся. Вот я борюсь за независимость, любя тебя.

Гришино происхождение ее ничуть не волновало. Получив коммунистическое воспитание, она признавала только классовые различия. Человек таких воззрений борется с дискриминацией — это хорошо. И в обществе, и в каждом отдельном человеке он искореняет безграмотность, суеверия, обскурантизм, фанатизм, религиозность — это еще лучше. Он борется с индивидуализмом во имя коллектива — просто прекрасно! В эти лозунги Ольга, как и ее приятели-комсомольцы, верила нерушимо.

— Как ты мне надоел со своим иудейством! — часто взбрыкивала она. — В чем оно выражается, в религии? Насколько я знаю, ты — неверующий. В расе? Ты, слава Богу, не расист. Это какая-то хворь? Ты хорошо себя чувствуешь. Или для тебя это предлог? Может, ты, парень, просто хочешь со мной порвать и ищешь оправдание?

— Что ты, Оля, совсем нет. Ты ошибаешься и по поводу меня, и рассуждая так об иудействе. Тут не повод, Оля, тут другое.

— Вот ты говоришь: «Другое, другое»… Но что? Культура? Ты ее не знаешь. Цивилизация? Ты в ней не жил. Философия? Ты ее не исповедуешь. Родина? Ты не живешь в Израиле.

До чего же Ольга упрямая! Как ей объяснить, что такое еврей?

— Скажем, так: для еврея то, что он еврей, это осознанное призвание, кредо.

— Ну, все это поэзия.

— Допустим, что для еврея быть им — занятие поэтическое.

— А ты что про это знаешь? Ты, случаем, не поэт?

— Я — нет. А вот мой отец был поэтом.

— Может, прочтешь мне какие-нибудь его стихи?

— Нет. Они на идише.

— Так ты бы перевел. Или слабо?

Он снова уступил ей. Однажды майским днем, сидя под деревом, он показал ей сборник Пальтиеля Коссовера. И прочитал:

Во сне я вижу проклятый день,

и мне страшно.

Вижу огненный закат,

и меня душит жажда.

Вижу погасшее солнце,

и мне больно

и холодно.

Тогда я благословляю день

и зарю

превращаю в дар.

Ведь я разожгу огонь на солнце

искрой, взятой

из своей души.

(Перевод с идиша.)

— Это твой отец написал? — спросила Ольга.

— Да.

— Он что, сумасшедший?

— Может быть.

Слушаю, как ветер

подметает

проглоченные ночью континенты.

Слушаю, как ночь

приносит

мертворожденных младенцев.

Слушаю молитву

приговоренного к смерти,

который больше не может молиться.

Слушаю, как жизнь

отступает

от умирающего,

оставляя его в одиночестве.