– Ладно, Глеб. Посижу.

– Машке позвони, скажи, что уехала куда-нибудь, чтоб она тебя не искала. А то мало ли… Подвернётся под руку не вовремя.

Поймал бы Глеб Носорогова? Не знаю. А если бы поймал, что бы он ему предъявил, какие обвинения? Выпустил бы меня, как живца, и стал бы подёргивать леску? Этого я не узнала.

Я всё испортила. Как всегда.

***

Позвонила Верка, старшая Рустамова дочка, и икая, стала плакать в трубку. Верка, маленькая, крепкая, как орех, Верка плакала. У меня сердце ухнуло в живот, затопило нутро жаром.

– Верка, Верочка, я ничего не понимаю! У кого температура? Кто в больнице? Что у вас произошло?

– Папа, папа в больнице, – всхлипывала девчонка, я так и представляла, как она размазывает по щекам слёзы, – в рела… в ремани…Не зна-а-аю. И мама Мамля туда уехала, в эту ремани… релами…

– В реанимации?

– Да-а-а.

– Папа в реанимации с температурой?

– Не-е-ет. У Каримчика. Он плачет, а я не знаю, что делать. А скорую боюсь, заберут, а мамы нету.

Каримчик – малыш, что родился при мне, когда я жила в доме Рустама. Тогда я считала этот дом своим, признала этих людей родными. А теперь к ним пришла беда, ворвалась в дом. В мой дом. Я подхватилась.

– Верка, не плачь. Я сейчас приеду. Мы с тобой вместе со всем разберемся. А что с папой случилось?

Верка, продолжая икать, ответила:

– Напали на него. Прямо у дома. Ножиком ранили.

Глебу я не позвонила, надеялась, успею вернуться до его возвращения. Для начала метнулась в аптеку, набрала кучу лекарств от всех детских хворостей, и тут у кассы, в двух кварталах от Байбаковского дома обнаружила, что забыла телефон. Хотела привычно расплатиться через эпл-пэй, а смартфона нетути, видно, бросила на стол и умчалась, не вспомнив впопыхах. Не возвращаться же. Налички хватило расплатиться, и на автобус осталось. Ну и хорошо. Спешить надо.

Я почти добралась. Выпрыгнула из автобуса, осталось перебежать дорогу и свернуть в переулок между заборами, через которые перевешивались усыпанные яблоками ветки.

Яблоки.

Навстречу мне шла девушка. Она прижимала к груди увесистый мешок, держала его двумя руками, одной сжимала полиэтиленовое горло, другую подсунула под мешочное пузо. Ростика она небольшого, тоненькая вся такая, а пакет в руках огромный. Торопилась к автобусу, вот-вот отъедет, но набитый тяжёлый мешок тормозил её, не давал разогнаться. Поравнявшись со мной, она запнулась, раскинула руки, и мешок рухнул. Во все стороны покатились яблоки, розовые, желтые, зеленоватые. Запрыгали по асфальту, обрадовались, что вырвались на волю. Автобус, фыркнув, укатил. Девушка охнула, бросилась догонять беглецов собирать в кучу у растерзанного пакета. Я подняла пято̀к, метнувшихся мне под ноги, протянула ей, присевшей на корточки над яблочной горкой. Она посмотрела на меня снизу-вверх. Улыбнулась. Недобро так. Скорее, оскалилась.

Мне показалось: я узнала её. Она стояла за моей спиной в автобусе, не отрывая глаз от экрана телефона, когда я, перепуганная придушенным хрипом: «Эвелина-а-а», спешила вывернуться наружу. И вроде бы, это лицо – маленький вздернутый носик, тонкие губы, бледные щеки, глазки цвета спитого чая, в детдоме мы говорили: «Писи сиротки Хаси», всё бесцветное, акварельно-прозрачное, непрорисованное – виделось мне и раньше. Мелькало в толпе? Или смотрело на меня из зеркала в детдомовской умывалке? Она была похожа на меня, ту, что была раньше, ту, что навсегда поселилась в темноте позади моих глаз.

Или все это я не успела подумать? Времени не осталось. Яблоки вдруг бросились мне навстречу, ткнули в лицо острыми черешками. Мелькнул ремешок на босоножке девушки и мужской ботинок рядом. Подумать я успела другое: «Байбаков меня не найдет!»

Глава 11

Воспитанникам детского дома запрещается: …производить любые действия, влекущие за собой отрицательные последствия для окружающих… (Правила внутреннего распорядка для воспитанников детского дома).

Тусклый пыльный свет делал пространство серым, лишённым нюансов. Впрочем, приглядевшись, я поняла, что их и нет. Вокруг ничего не было. Пустота, ограниченная серыми бревенчатыми стенами. Толстая деревянная балка над головой. Выше – сложенная шалашиком крыша, сквозь дыры падают световые лучи, упираются в утоптанную землю, в соломенную кучу, на которой я лежу.

Я лежу, поэтому первое, что бросается мне в глаза, балка и крыша. Замызганное байковое одеялко на моих ногах, земляной пол, стены, дощатую дверь, маленькое оконце, забранное проржавелой решёткой, я замечаю позже. По закону жанра дверь должна отвориться со скрипом, и в проеме из сияющего солнцем дня сюда, в приглушенный серый сумрак, должен войти… Кто? Почему-то я не сомневаюсь. Носорогов. Человек с лицом Олега, лицом мёртвого кукольника. Мой новый хозяин.

Но ничего не происходит.

В голове гудит, на затылке пульсирует боль. Пощупала – здоровая шишка. Приложили меня лопатой по балде и сволокли в этот сарай. Ну, слава богу, хоть не накачали дрянью. Видать, Носорогов и эта его пастушка фарфоровая – люди простые, незатейливые, к запретным снадобьям недопущенные. Выползла из соломенной кучи, надо же осмотреться, куда меня на этот раз судьба определила. Сунула нос в окошко – зауголье узкое, все бурьяном высоченным заросло, дальше забор высокий, из старых неструганных досок, обычный деревенский забор. На нём сорока сидит, черной головёшкой крутит. Угол обзора из окошка узкий, больше ничего не разглядеть. Решётка, из арматуры сваренная, хоть и мажет пальцы рыжей ржавчиной, а крепкая, не поддаётся. Подергала дверь, та даже не шевельнулась, заперта накрепко, или засовом снаружи проложена, или подперта чем-то. Вернулась к окну, поорала в него: «Помогите!» Прислушалась. Тихо. Только птичье чириканье. Никто не придёт меня спасать.

Надо думать, как выбираться.

Я вдоль стен стала шарить: нет ли ямок – подкопаться, расшатанных или подгнивших брёвен – выдавить наружу. Крепкий сарай, надёжный, на века строенный. Вот если б наверх залезть, крыша производит впечатление ветхой, уступчивой – разворошу, поотдираю кровлю там, где дырки, и вылезу. Но до балки не достать, не допрыгнуть, по стене не подняться. Попробовала, только ногти обломала. В сарае ни доски, ни палки, никаких забытых граблей, табуретки или ящика. Подготовились, убрали всё мало-мальски пригодное для побега или защиты.

Только тут до меня дошло, что мои похитители не удосужились меня связать, значит, были абсолютно уверены: мне не удрать. Я пала духом. Сдулась. Уселась на свою солому, поплакала от жалости к себе. Придется покорно ждать, пока явится Носорогов и распорядится мной. Представлять, как он распорядится, не хотелось. Скулила, свернувшись клубком, шмыгала носом, подвывала. Поплакав, опять подергала решётку на окошке, поорала в него, но как-то несмело, вдруг услышит