– Мужлана-шовиниста.

– Начинается, – вздохнул Майк.

– Не заводись, – сказала Ким.

– Удивляюсь, как это мы до сих пор не сцепились.

– Нам нужно спросить у тебя разрешения, чтобы слово сказать, да, Майк? – не успокаивалась Никки.

Василис, будучи озадачен, но поняв, что невольно дал повод к этой вспышке, поднял бокал:

– Как бы то ни было, выпьем за все прекрасные запахи нашего острова. Гья мае!

– Гья мае! – подхватили все без энтузиазма.

– Смотрите, – сказала Кати. – Когда мы организовали женский кооператив, некоторые мужья ставили нам палки в колеса. Один не пускал жену на наши собрания. Бороться она с ним не могла. Ослушаться тоже. Тогда мы устроили собрание на площади, прямо возле ее двери, пока она мыла крыльцо. Так что она и дома не покидала, и была с нами на собрании.

– Отлично! – воскликнула Никки.

– Но Василис не относится к тем, кого ты называешь шовинистами; и Майк не относится, думаю, нет. Всегда можно найти способ нам, женщинам, обойти проблему.

– Назови какую-нибудь женщину в пример, – попросила Ким.

– Соула, которая живет рядом с церковью Девы Непорочной.

– Кстати, раз уж речь зашла о церкви, – сказал Василис, – слышали, что там произошло?

Майк побледнел:

– Нет. Что там произошло?

– Кто-то испортил роспись, и очень серьезно. Священник и все деревенские разгневаны и пытаются узнать, кто это сделал.

– Что они сделали? – спросила Ким.

– Испортили картину. Забрызгали всю ее красной краской.

– Красной краской? – Майк беспокойно заерзал на стуле.

– Да. Бросили банку с краской в глаз над алтарем.

– В глаз?

– Да, в глаз.

– Но кто мог сделать такое? – возмутилась Ким.

– Возможно, туристы. Футбольные хулиганы. А то еще бывает, что в какой-нибудь другой деревне у человека плохие отношения со своим священником и он хочет досадить ему, но в своей деревне сделать это боится. Поэтому идет в другую деревню. Кто знает?

– Да, кто знает? – согласился Майк.

Ким и Майк проводили Никки до гостиницы. Ким зашла внутрь, Майк отказался, отговорившись тем, что хочет посмотреть, что там сделали в церкви.

Дверь была открыта, приглашая войти внутрь, в мягкое красноватое сияние. Майк переступил порог. В церкви горело множество свечей, их пламя обволакивало густое облако курящегося ладана. Майк понял, что буквально только что закончилась служба. Над алтарем были сооружены своеобразные подмостки: две стремянки с перекинутой между ними толстой доской. На доске стояло пластмассовое ведро.

Вандалам не удалось полностью залить глаз краской. От уродливого пятна ржавого цвета к алтарю по стене тянулся сужающийся след потекшей краски. На доске – виднелась фигурка коленопреклоненной женщины в черной вдовьей одежде, которая, не замечая присутствия Майка, тщетно терла пятно слабыми круговыми движениями жесткой щетки. Такое впечатление, подумалось Майку, что удалить пятно попросили самую старую женщину в деревне.

Майк сделал шаг назад, и взгляд его упал на результат собственного варварства. Он почему-то ожидал увидеть фреску неповрежденной, но полосы на штукатурке от его ножа были на месте, свежие, как открытая рана. Их явно не заметили, будучи ошеломлены другим надругательством.

Появился православный священник, но не тот, местный, с которым Майк разговаривал раз или два. Это был человек с бородой, закрывавшей половину груди, высокий и осанистый, выглядевший грозно в своем черном одеянии и высокой шапке. Священник резко остановился в дверях, глядя на Майка то ли с удивлением, то ли с подозрением. Майк почувствовал, что краснеет, и радовался, что в церкви сумрачно и дымно.

– Поли како. Очень плохо, – сказал он, указывая на глаз над алтарем.

Священник ничего не ответил. Старушка на импровизированных лесах перестала скрести стену и повернулась к Майку. Ее глаза были еще более пронзительными и мрачными, чем глаз, который ей поручили отчистить. Майк повторил свои слова и протиснулся в дверь мимо священника.

Оказавшись на улице, он закурил и стал ждать, когда Ким выйдет из гостиницы. Это случилось не скоро.

– Она не хотела, чтобы я уходила. Рыдала, уговаривала остаться с ней в гостинице.

– Хорошо, что она приехала только на неделю, – хмуро сказал Майк.

– Будь с ней помягче, Майк. Просто будь помягче.

Манусос сдавленно закричал и очнулся от старого кошмара. Солнце уже перевалило зенит. Козел рядом перестал жевать жвачку и удивленно уставился на него. Пастух с трудом разлепил веки. Платок съехал с головы. Взгляд козла заставил его смутиться своего глупого вида. Он сел, швырнул в него камнем, и животное отошло.

Он глотнул из фляжки теплой воды. Слишком долго он спал. Вновь ему явился старый кошмар, а когда такое случалось, уж тот никогда не отпускал его, покуда не получал свое.

Манусос знал – кошмары высасывают из тебя что-то жизненно важное. Они обхватывают тебя, словно присоски восьминогой рыбы, и высасывают. Что они высасывают? Не кровь, не семя, не костный мозг. Трудно сказать, что именно. Люди считали кошмары обычными снами, дурными снами, зловещими. Но они ошибались. Кошмар – это дух. Ты не мог его видеть, но он должен был питаться, а чем – трудно сказать; но, когда в тебе этого больше не оставалось, ты знал – он ушел. Что-то вроде водной составляющей уходило из тебя с кошмаром, он знал это точно, потому что, когда пробуждался от кошмара, ему никогда не хотелось помочиться. Но ты терял не просто воду; украдена бывала самая твоя сущность, душа, кефи. Надо было станцевать, чтобы вернуть кефи. Танец отгонял кошмар; он давно не танцевал, вот почему старый кошмар повторился.

Но сегодня ему не хотелось танцевать.

Не хотелось с того дня, когда тряслась земля и он увидел, как англичанин Майк танцует в саду английский танец. Чудной танец, иначе не скажешь. Танец, в котором не было соразмерности, сосредоточенности. Беззаботный танец, не выражающий страдания; и тем не менее, заключил Манусос, в нем была кефи. Правда, какая-то перекрученная – а почему, собственно, душе человека из страны с холодным климатом чем-то не отличаться, – но бесспорно кефи. Вот почему он полюбил Майка.

Майк был как пакет, ждущий на почте, запечатанный, содержащий что-то неизвестное. Он видел, как на змеиной поляне его душа на мгновение взмыла к небу, неподвластная ему. Его можно научить танцу. Манусосу было любопытно, как англичанин отгоняет свои кошмары.

Однажды, когда Манусос служил на торговом флоте, он видел фильм, в котором англичанин приехал в Грецию, и грек (роль Энтони Куина) учил его танцевать. Кино было хорошее, но танец вызвал у Манусоса раздражение. Тот танец мясника не был настоящим греческим танцем. В нем не было огня, не было страсти. Так, что-то дурацкое, несерьезное.