Тринадцать лет подспудной ревности наконец вынырнули на поверхность, и я возмущенно уставилась на брата:

– Ну да, разумеется. Друзилла. Всегда Друзилла. Гай, она самой природой предназначена быть женой. Сестра – воплощение Весты, богини домашнего очага. Все то время, что мы прожили на вилле Ливии, с ней никто не мог сравниться в искусстве создавать уют. Из нее получится идеальная супруга, и ни к чему другому она и не стремится!

– Ливилла… – начал он спокойным тоном, но меня уже было не остановить.

– А как же я? Я, для которой нет ничего важнее семьи и для которой не будет на свете людей ближе, чем ты и сестры? Неужели я заслуживаю меньше сочувствия, чем бедняжка Друзилла?

Калигула разомкнул объятия, сделал шаг назад и так посмотрел на меня, что я вмиг умолкла. Такой взгляд означал: собеседник зашел слишком далеко. Я в страхе прикусила язык, полагая, что сейчас Калигула обрушит на меня одновременно и мощь своего ума, и мощь своего гнева.

Однако брат вместо этого заставил себя успокоиться и положил красивые руки мне на плечи. Я всегда была на целую голову ниже его, даже став взрослой.

– Ливилла, не будь такой злюкой, тебе это не идет. Да, Друзилла создана быть женой, и в этой роли ей не найдется равных. А ты – я всегда это понимал, – ты бы никогда не вышла замуж, будь твоя воля. Но лишь одно слово изменит твое мнение об участи сестры. – Он сделал паузу, и я напряглась в ожидании. – Лепид.

И тогда до меня дошло. Всю свою юность Друзилла ждала, когда ее сосватают нашему другу детства, точно так же, как ждал того же самого и он, мечтая лишь о том, чтобы стать ее мужем. Но шансов на то, что император позволит этой паре соединиться, почти не было. В конце концов, сестру Лепида выдали за Друза, где бы он сейчас ни был, и брак еще одного ребенка Германика с родом Лепида привлек бы нежелательное внимание к тому ужасному времени, когда наша семья подвергалась планомерному уничтожению. Нет, Друзиллу отдадут кому-то другому, и они с Лепидом потеряют друг друга навсегда.

От стыда за свой эгоизм я покраснела до самых ушей. О чем я вообще думала?! Я переживала только о том, что меня могут разлучить с семьей, когда Друзилле грозило то же самое, но сверх того она теряла человека, которого любила почти всю свою жизнь.

Калигула был прав: всего одно слово меня образумило. Оставалось только надеяться, что период нашего сватовства окажется достаточно долгим и что-нибудь за это время изменится. Забегая вперед, скажу: продлился он полтора года, однако никаких перемен не случилось, если не считать благословенного отсутствия Флакка, который той же осенью отплыл в Египет.

А над орлиным гнездом Тиберия снова собирались штормовые тучи.

Прошло почти два года – сначала под угрозой брака, а потом в его неумолимых тисках. Мы быстро узнали об уготованной нам судьбе – каждому император подобрал пару на свой вкус. С сужеными мы встретились только в день свадьбы, поскольку посетителей на Капри не жаловали.

Зато на остров привезли изображения и даже раскрашенные бюсты наших будущих супругов. Калигуле досталась Юния Клавдилла, дочь одного из самых выдающихся и влиятельных сенаторов Рима. Ее бюст и портреты предполагали, что это изящная девушка, симпатичная, с маленьким вздернутым носиком, при виде которого мы все не удержались от улыбки. Друзиллу обещали Луцию Кассию Лонгину, бывшему консулу из знатного патрицианского рода, с широкими скулами и впалыми щеками. Мне его бюст показался весьма привлекательным, но сестра, зная, что этот человек навсегда оттеснит нашего друга Лепида, не видела в нем ни единой симпатичной черты. Что же касается меня, то из нас троих я оказалась наиболее удачливой. По крайней мере, так я думала в то время.

Бюст Марка Виниция, того самого консула, чье имя упоминалось в книге, которую когда-то нам помешал читать визит Пакониана, обещал одни плюсы. Жених оказался достаточно красивым, но не настолько, чтобы заподозрить его в самолюбовании. Он был зрелым мужчиной – где-то около сорока, однако стариком не выглядел. И даже на крашеном бюсте его глаза искрились умом.

Месяц за месяцем проходили в напряженном ожидании, и оно только возросло, когда на вилле Юпитера приступили к свадебным приготовлениям. Впервые за три года нам предстояло покинуть остров и доплыть до самого Анциума, где у императора имелась еще одна вилла – точнее, еще один дворец. Там должна была произойти встреча будущих супругов и церемония бракосочетания. До назначенной даты оставалось несколько недель, когда рабы на вилле Тиберия взялись за наш внешний вид, стремясь довести его до совершенства. Гай переносил их докучливое внимание со стоическим хладнокровием, не говоря ни слова. Друзилла погрузилась в слезливое оцепенение и вела себя как покорный глухонемой: исполняла все, что от нее требовалось, но без малейшего желания или интереса. Зато я сопротивлялась каждой процедуре. Рабыни старались превратить меня в разрисованную придворную матрону, которой я никогда не была – ни в детстве, ни став старше. В конце концов мы достигли некоторого компромисса: я согласилась на небольшие изменения в своем облике, а они смирились с тем фактом, что, в чем-то выиграв, в другом проиграют. Например, я позволила им подчеркнуть мои брови и покрасить губы красной охрой, однако наотрез отказалась мазать лицо свинцовыми белилами. На шелковую столу я согласилась при условии, что ткань будет в том виде, в каком ее привозят из Серики, а не разобранная на нити и сотканная вновь в более тонкий материал, но на любые оборки и декоративную кайму наложила запрет – у меня от них начиналась головная боль. И никогда в жизни я не надену ничего темно-синего, такой урок я вынесла со свадьбы Агриппины.

Предсвадебная суета достигла апогея, когда на виллу явились две довольно упрямые каламистры – мастерицы делать прически. Женщины глянули на мои вьющиеся от природы волосы длиной ниже плеч, которые я по примеру матери обычно носила заколотыми на затылке, и неодобрительно закачали головами. Охая и причитая, они стали поднимать мои кудри, свивать в жгуты, скреплять заколками и шпильками, экспериментировать с золотой сеткой. Я молча сидела и слушала их бормотание о моей внешности и чувствовала, как во мне медленно закипает гнев. Когда я была уже почти на пределе, явилась третья женщина с большим париком, который напомнил мне изощренные прически Агриппины. Едва она попыталась водрузить мне на голову эту штуку, как я не вытерпела, вырвала из волос одну из дюжины шпилек и воткнула ее в руку несносной каламистры. Она завопила и выронила парик. Я вскочила взбешенная.

– Госпожа, но это же самый популярный нынче стиль, а твои волосы… – Она не договорила и вместо слов сочувственными жестами дала понять, что с моими волосами вряд ли возможно что-то сделать.

Я глубоко вдохнула, вытащила остальные заколки, оставив только одну – на затылке, и бросила их на пол:

– Меня вполне устраивает простая прическа. Все, идите все отсюда.

Она посмотрели на меня как на котенка, который вдруг набрался наглости и зашипел на них.

– Госпожа, мужчины Рима любят, чтобы их женщины хорошо выглядели.