– Не знаю, успею ли я стать тебе хорошим сыном, – сообщил он Силану с неожиданной откровенностью.

– Почему же?

– Есть при дворе люди, поставившие себе целью уничтожить меня и остальных детей Германика даже после того, как Сеяна постигла заслуженная участь.

Силан медленно кивнул и снова улыбнулся:

– Юный Гай, не все так плохо. При дворе Тиберия достаточно змей и скорпионов, да и… – Силан перешел на шепот, – да и сам император порой бывает опасен. Но я уже два десятилетия лавирую между предательскими течениями двора и буду рад помочь тебе найти безопасный путь через его водовороты. Сомневаюсь, что существует хоть одна тактика выживания при императорском дворе, о которой я не знал бы; впрочем, до меня доходили слухи, что и ты не новичок в этой игре. Весьма вероятно, я смогу тебе помочь. Пойдем, Гай. Давай поговорим.

Силан отвел моего брата в сторону. Однако через несколько мгновений они вынуждены были сменить тему разговора на что-то более безобидное и банальное, поскольку их тут же окружили честолюбивые гости, жаждущие пообщаться с ними. Я осталась стоять в одиночестве и погрузилась в размышления.

Мы все поженились. Друзиллу обрекли на отношения, которых она не хотела. Наш брат получил миловидную жену и тестя, готового стать ему отцом. А я? Я вышла замуж за обаятельного, дружелюбного и чуткого Виниция.

Следующую зиму и весну я вспоминаю как время смерти и боли. Время воронов. Через неделю после бракосочетания мы вернулись на Капри, перед самым днем рождения Калигулы. Он привез с собой красавицу-жену, и с ними прибыл ее отец, Силан, как человек, хорошо знающий императора, и один из ведущих сенаторов Рима. Друзилле с ее мужем отдали виллу Дианы на дальнем конце острова, и они поселились там, по-прежнему под бдительным надзором преторианцев. Так к страданиям Друзиллы прибавилась разлука с нами, ее родными. Лонгин неоднократно обращался к императору с просьбой назначить его на какую-нибудь важную должность. В конце концов Тиберий устал от него и перестал допускать на виллу Юпитера.

Думаю, мне в какой-то степени повезло. Неделю я провела в Анциуме с новым супругом и укрепилась в мнении о нем как о добром, дружелюбном и деятельном человеке. Он не настаивал на том, чтобы вступить в супружеские отношения в первую же брачную ночь, хотя имел на это полное право. Вместо этого решил дождаться, пока я не буду готова. А я пришла к нему на следующую ночь, чтобы быть как муж и жена, и то, что случилось между нами, сопровождалось неловкостью и дискомфортом, о чем меня предупреждали, и – совершенно неожиданно – нежностью и необыкновенным чувством удовлетворения. Мое превращение в женщину свершилось, и я горячо благодарила судьбу за то, что сделал это Марк, а не кто-то другой. Мы соединялись каждую ночь, пока длилась та неделя в Анциуме, потом он уехал в Рим с поручением от самого Тиберия – привести дворцы на Палатинском холме в порядок: очистить их от нездорового влияния падшего Сеяна, чтобы они вновь могли служить достойным местом пребывания императора. Я вернулась на остров, чтобы жить с братом при дворе точно так же, как жили мы там до нашей общей свадьбы. Странный это был поворот событий и болезненный. Я очень быстро привыкла полагаться на своего супруга и открываться ему, но мне тут же пришлось учиться существовать без него.

Мы фактически потеряли Друзиллу, которая томилась в изгнании на противоположном краю Капри. Калигуле остро не хватало сестры, и будь я добрее, чем есть, то посочувствовала бы ему и постаралась бы утешить, но так уж вышло – я наслаждалась неизбежно возросшей близостью между нами. Братья наши или погибли, или мучились в заточении, сестры выданы замуж и отправлены жить с супругами. Остались лишь я и Калигула.

Когда новый год только начинался и жизнь стала приходить в некое подобие нормы, у молодой жены Калигулы обозначился растущий животик. Я ждала и боялась, что это же случится со мной. Тогда же к нам пришла первая из плохих вестей года.

На острове Пандатария скончалась наша мать. Она умерла в неволе от истощения. Узнав о ее ужасной участи, я с рыданием убежала в свои покои и там выла, и билась, и расталкивала толпы невидимых неприкаянных мертвецов в поисках той, которая меня вскормила. Брату пришлось пустить в ход все свое умение убеждать, чтобы вырвать меня из тисков безумного отчаяния, после чего я упала ему на грудь и долго и безутешно плакала. Калигула не проронил ни слезинки, но я видела, как стиснул он челюсти, как дрожит мышца над скулой. Краткость послания, в котором сообщалось о смерти матери, ничуть не смягчила удар. На этот раз никто не утруждал себя возложением вины на некоего забывчивого тюремщика, да и вообще никаких объяснений не дали: была это казнь или самоубийство. Лишь короткая, бессердечная фраза о том, что нашей матери больше нет. И долго после того дня мои обеды отправлялись на кухню нетронутыми. Я смотрела на блюдо и чувствовала, что если съем хотя бы крошку, то предам своих родных, которых уморили голодной смертью.

Новость нас подкосила, но с течением времени мало-помалу горе притупилось – настолько, по крайней мере, чтобы мы смогли думать о том, как жить дальше. По правде говоря, мы давно ждали чего-то подобного и уже почти пять лет не надеялись увидеть мать живой, но все равно испытали от известия горький шок.

Семья Германика сокращалась. Весной мы узнали о том, что и Друз закончил свой земной путь, заморенный голодом в одной из тюрем Рима. Где его держали – в Туллиане, страшной подземной тюрьме, или в отдельной камере на Палатине – я не знала. Если же второе, то я леденела при мысли о том, что мой муж, вероятно, много раз проходил мимо тюрьмы брата. Получив эту новость, я несколько недель просидела в своей комнате в немом ступоре, бесконечно проклиная себя за обильные пиршества на императорской вилле, за сладости, поедаемые в то время, когда наша мать и брат корчились в муках голода. В моей памяти словно навечно застыл единственный момент – тот, когда мать уходит прочь между двумя преторианцами, желто-синей вспышкой цвета на фоне их белых туник, с туго стянутыми на затылке волнистыми волосами. Величавая римская матрона.

Когда я родилась и мы прибыли в Азию, наша семья состояла из восьми человек. Теперь нас осталось четверо.

К смерти я уже настолько привыкла, что по Друзу слез почти не лила. Помнится, подумала тогда: надо готовиться к следующему известию – о том, что Агриппину до смерти забил супруг. Потом еще мучилась от чувства вины за то, что эта мысль не привела меня в ужас.

Во время одного из редких визитов Друзиллы на виллу Юпитера я с болью призналась ей, что даже кончина Друза не пробилась сквозь твердый панцирь, которым словно обросла моя душа. Мы же достославные дети Германика. Я должна бы чувствовать тоньше, реагировать острее. Редкий случай – в тот раз Друзилла сумела стать для меня огромным утешением. Оказалось, что и она, наш нежный цветок, встретила новость о смерти брата с немым, печальным смирением, а не скорбным плачем. По ее мнению, у нас не осталось больше слез, потому что мы выплакали за год столько, сколько хватило бы на целое поколение. И по крайней мере мать и брат умерли не публично. Жизнь при императоре научила нас тому, что все могло быть гораздо хуже.